Философская эволюция Ж.-П. Сартра - [5]

В нашей литературе есть двоякого рода работы о Сартре. Одни написаны профессиональными философами и содержат критический анализ абстрактно-теоретических идей французского литератора. К такого рода работам относятся, например, наша статья «Феноменологическая онтология Ж.-П. Сартра»[8] — одна из первых в советской литературе попыток систематического разбора главного философского трактата Сартра — и обширное исследование В. Н. Кузнецова «Ж.-П. Сартр и экзистенциализм», а также работы М. К. Мамардашвили, Э. Ю. Соловьева, Г. М. Тавризян, Г. Я. Стрельцовой. Другие принадлежат перу литературоведов и литературных критиков (Е. М. Евнина, Т. И. Бачелис, С. И. Великовский и др.) и содержат анализ художественной прозы и драматургии Сартра. Конечно, работы философов содержат экскурсы в сферу литературного творчества, а литературоведы так или иначе соотносят художественное творчество Сартра с философскими идеями, но анализ органической связи этих аспектов и тем самым — совокупного идеологического эффекта деятельности Сартра до сих пор осуществлялся, главным образом, спорадически, а не систематически.

Глава первая. Метафизическая прелюдия: трактат о судьбе человека

Книги, которая называлась бы «Трактат о судьбе человека», нет в списке произведений Сартра, но если расшифровать смысл его фундаментальной работы «Бытие и Ничто», слывущей «библией современного экзистенциализма», и перевести полученный результат с технического философского жаргона на общепонятный язык, то другого столь же удачного обозначения, пожалуй, не найдешь. К теме человеческой судьбы сходятся все нити философских произведений Сартра 30-х годов, и эта же тема стоит на переднем плане в его философском романе «Тошнота». В начале своего пути Сартр целиком еще во власти пафоса теоретического понимания человека и мира, и средством такого понимания он избирает литературу.

Много лет спустя в интервью парижской газете «Монд» он сам рассказал о тех чувствах, которые побудили его избрать деятельность писателя: «…раньше… я смотрел изнутри. Я безмятежно думал, что создан для того, чтобы писать. Из потребности оправдать свое существование я возвел литературу в абсолют»[9]. В автобиографической повести «Слова» Сартр нарисовал выразительную картину существования «маленького принца», окруженного обожанием стареющего деда и кроткой матери, подавленной властностью своих родителей, рано пристрастившегося к чтению и жившего выдуманной жизнью в воображаемом мире. «Платоник в силу обстоятельств, я шел от знания к предмету: идея казалась мне материальней самой вещи, потому что первой давалась мне в руки и давалась как сама вещь. Мир впервые открылся мне через книги… Вот откуда взялся во мне тот идеализм, на борьбу с которым я ухлопал три десятилетия… Я обрел свою религию: книга стала мне казаться важнее всего на свете… я… вдыхал разреженный воздух изящной словесности, вселенная уступами располагалась у моих ног, и каждый предмет униженно молил меня об имени — дать ему имя значило одновременно и создать его, и овладеть им. Не впади я в это капитальное заблуждение, я бы в жизни не стал писателем»[10].

Писательство, понятое как предназначение, таило в себе жажду спасения, переряженную религию: «Идея святости, позаимствованная у католицизма, была вложена в изящную словесность, я не сумел стать верующим, поэтому увидел эрзац христианина в литераторе; …я думал, что отдаюсь литературе, а на самом деле принял постриг… Я предался церкви. Воинствующий ее адепт, я искал спасения в творчестве; мистик, я пытался вторгнуться в молчание бытия раздражающим шорохом, и, главное, я подставлял имена на место вещей: это и значит веровать. Мой взор помрачился. Пока длилось затмение, я считал, что выпутался»[11].

Эта ретроспективная самокритика в самом деле дает ключ к пониманию очень многого в книгах Сартра: «беспощадный» атеист и «грубый реалист», не гнушающийся самыми рискованными деталями и откровенными описаниями, оборачивается глубоко религиозной натурой, фанатически верующей в чудодейственную силу пера и правоту идеалистического взгляда на мир, обосновывающего эту веру теоретически. Но в том-то и дело, что выбор был сделан заранее, до всякого обоснования, и потому Сартр столько сил (и страниц) потратил, чтобы доказать всему миру, и прежде всего — себе самому, что сделал он этот выбор свободно и сознательно. Как возможна свобода при условии предопределения или предопределение несмотря на свободу — в тисках этого вопроса неизменно бьется философская мысль Сартра. Итак, «вначале было слово»…

Философия и беллетристика

Неразрывность философско-литературного творчества Сартра есть факт, который требует объяснения. Для того чтобы переход от философских абстракций к образам художественной литературы был так естествен и органичен, нужна, очевидно, какая-то внутренняя связь между этими родами деятельности. Ведь ничего по сути дела не дает простая ссылка на то, что некий человек обладает талантом и философа, и литератора. По-видимому, в таких случаях и философия, и литература приобретают специфическую окраску, какие-то особенности, в которых и следует искать нужное нам объяснение. В интересующем нас случае объяснить искомую связь не так уж трудно, если учитывать характер феноменологической философии, адептом которой объявил себя Сартр на первых порах своей литературной деятельности.