Философия нагуа - [6]

Следуя утверждениям Егера, уместно поставить вопрос: начался ли у нагуа процесс постепенного формирования их религиозно-мифологической концепции мира ёще в период, предшествующий завоеванию? Развился ли у них тип деятельности, который через посредство удивления и сомнения ведет к тому исключительному виду рационального знания, называемого нами философией?

Кто знаком с гимнами и песнями нагуа, приведенными д-ром Гарибай в его «Истории нагуатлской литературы» в главах, посвященных лирической и религиозной поэзии, тот вынужден будет признать, что в некоторых из них имеются рационалистические догадки и интерес к тем проблемам, которые наиболее глубоко волнуют человека. В этой связи можно сказать, используя выражение д-ра Ирвина Эдмана, правда высказанными по другому поводу, что «поэт — это комментатор жизни и бытия; по своей непосредственной и творческой манере письма он уже философ»{[9]}.

У нагуа имеет место то же самое явление, что и у греков, у которых именно лирические поэты первыми стали представлять себе величие проблем, связанных с объяснением мира и человека. Следовательно, если среди нагуа нашлись такие люди, которые увидели проблемы в том, в чем все другие видели лишь нечто само собой разумеющееся, можно утверждать, что подобные «открыватели проблем», касающихся мира и человека, уже нашли дорогу к философскому знанию. Но это совсем не означает, что мы хотим необоснованно приписать индейцам ясное сознание формального различия между целями философии и целями всех других форм научного и религиозного знания, а также художественной интуиции. Такое разграничение областей является в строгом смысле делом западноевропейской мысли нового времени. До такого разграничения не дошли ни философы ионийской школы, ни индостанские ученые, «и даже многие из средневековых докторов, для которых научное знание, философия и даже теология сливались.

Хотя мы и не рассчитывали найти у нагуа коренное различение форм их знания, но в данном исследовании нас привлекло то, что мы уже назвали осторожными рациональными догадками и стремлениями, проявившимися как в лирической, так и в религиозной нагуатлской поэзии, поэтому мы и решили продолжать поиски более ясных следов того, что сегодня можем назвать философским знанием, на том же основании, на каком Алдус Хаксли назвал вечной и настоящей философией такие тексты, в которых нашли свое выражение самые проникновенные ростки человеческой мысли: «В Ведах, у еврейских пророков, в Тао Те Кинг, в диалогах Платона, в Евангелии св. Иоанна, в теологии Махаяну, у Плотина и у Ареопагита, у персидских суфитов, у христианских мистиков средних веков и Возрождения. Вечная Философия говорила почти на всех языках Азии и Европы и пользовалась терминологией и традициями каждой из самых возвышенных религий. Но, помимо всего этого смешения языков, мифов, местных историй и частных доктрин, остается общим более возвышенный фактор, составляющий Вечную Философию в ее, если можно так выразиться, чисто химическом состоянии»{[10]}.

Таким образом, если действительно этот глубоко человеческий способ философствования, о котором говорит Хаксли, существовал и у древних мексиканцев, то несомненно, что их идеи не могут быть восстановлены лишь на основе гипотез и фантазий. Не считаясь с непосредственными источниками подлинно исторической ценности, легкомысленно было бы пытаться постичь такую сложную вещь, как философия, в которой даже при изобилии текстов, продолжает оставаться немало темных мест как по смыслу, так и по интерпретации. К счастью, поиски и исследования открыли нам тот факт, что источники для изучения мысли нагуа существуют, если не в том изобилии, в котором все мы желали бы, то по крайней мере в количестве, вполне достаточном для осуществления преследуемых нами целей. В дальнейшем мы проанализируем эти источники, принимая во внимание при этом всю важность каждого из них, их степень древности и информационной ценности.

Для того чтобы избежать прежде всего возможного неверного понимания, мы хотим лишь подчеркнуть, что эти источники в основном показывают, какова была мысль нагуа в период, непосредственно предшествующий завоеванию, а именно дать различные их учения в том виде, в каком они, по всей вероятности, преподавались в их высших учебных заведениях (Калмекак), не углубляясь при этом в анализ их возможно более древнего происхождения.

Любая попытка изучить эволюцию мысли нагуа с теотигуаканских времен или начиная с толтеков, на мой взгляд, встретилась бы с самого начала с тем неоспоримым фактом, что тексты индейских информаторов отражают в основном то, что они знали о мысли своей эпохи в целом. И если хронология и археологические памятники могут повести нас значительно дальше в знании некоторых исторических и даже религиозных фактов, то в области абстрактных идей и стремлений они смогут сделать это лишь частично. Поэтому мы считаем необходимым уточнить, что, хотя в источниках, которым дается оценка в дальнейшем, без сомнения, и содержится большое число идей и традиций предыдущих периодов (теотигуаканского, толтекского), на самом деле, если подходить к вопросу критически, мы будем распространять здесь наши утверждения лишь в пределах, в которых нет места сомнениям: исследуемые нами источники отражают то, что мы могли бы считать философской мыслью, действовавшей по крайней мере в течение 40 или 50 лет, предшествовавших завоеванию.