Философия и событие. Беседы с кратким введением в философию Алена Бадью - [28]

– Говоря о настоящем и будущем искусства, Вы как-то писали: «Сегодняшнее искусство должно быть стройным, как демонстрация, неожиданным, как ночная атака, и высоким, как звезды»[9].

– Да, это три цели, три формулы аффирмативного искусства – можно было бы найти их следы или обещания в кино. Обычно три этих цели мыслятся в современном искусстве раздельно. Например, стройность считается несовместимой с неожиданностью. Или можно работать с внезапностью, удивлением, переворачиванием привычек, но при этом принимают алогичность, несостоятельность и даже исчезновение самого содержания. Точно так же считается, что неожиданное несовместимо с возвышенным или с субъективностью. Делают все, что угодно, чтобы поразить непристойностью, могут мочиться на сцене или что-то в этом роде. Я не критикую. Я хорошо понимаю, почему можно думать, что такой тип неожиданности, который через какое-то время никого уже, по правде говоря, не удивляет, несовместим со стройностью и возвышенностью.

Но нужно пытаться совместить все эти цели. Древнее намерение искусства тройственно. Во-первых, создать строй, то есть новую, невиданную согласованность. Это конструктивистская роль искусства. Во-вторых, удивить, проявить оригинальность. Я говорю не об оригинальности любой ценой, а о той, что может способствовать созданию ансамбля, которым является произведение искусства. В-третьих, возвышение, то есть присутствие Идеи, близость к ней: возвышение, которое не противоречит оригинальности или стройности. Вот почему я говорю: «стройным, как демонстрация, неожиданным, как ночная атака, и высоким, как звезды». Но в этих трех метафорах меня интересует именно их связь.

– Наверное именно этой связи Вы пытались достичь в качестве художника – в частности в «Этом тихом районе»[10] и в Ваших пьесах?

– Конечно, в «Этом тихом районе». Я там пытаюсь развернуть фигуру прозы, подчиненной системе согласованной, упорядоченной композиции; и при этом она включает элемент неожиданности и возвышается потому, что содержит аллегорию современного мира. В ней рассказывается кризис Идеи. Этот кризис и есть на самом деле сюжет книги, ее скрытый сюжет. В театре я, конечно, пытался делать нечто аналогичное.

Проблема в том, что такая точка зрения на произведение искусство ни в коей мере не может считаться общепринятой. Создаются либо произведения искусства, строй которых уже понятен и которые, следовательно, отказываются удивлять и становятся в итоге помпезными. Либо авангардные произведения, практикующие неожиданность и деконструкцию, но лишь ценой радикальной критики, принося в жертву и стройность, и возвышенность. Когда же пытаются удержать три этих амбиции вместе, создают произведения, пространство строительства которых не определено и чей механизм включения остается слабым. Мимоходом могу тут отметить, что, с моей собственной точки зрения, «Спокойный район» – самое лучшее, что я сделал в жизни. И это также, несомненно, мое единственное разочарование. В публичной жизни у меня бывали долгие периоды, когда на меня почти не обращали внимания, и это меня нисколько не стесняло. Но то, что «Спокойный район» не привлек внимания, – наверное, единственная вещь, которая меня несколько ранила.

Философия и стиль Письмо в философии

– Я хотел бы задать Вам вопрос о том духовном состоянии, которое бывает у Вас, когда Вы занимаетесь письмом, которое само можно понимать, наверное, как практику или даже милость. Какое отличие между тем духовным состоянием, когда Вы пишете в качестве философа, и тем, когда пишете как писатель?

– Это не одно и то же. Различие радикально. Писать что-то философское – это, по правде говоря, для меня достаточно скучное занятие. Моя цель, в действительности, – это снабдить вещи, уже сформированные в моей мысли, протоколом передачи, который был бы для меня удовлетворительным. Что касается «трудности», часто упоминаемой в моих больших книгах, я считаю, что время все расставит по своим местам: они станут классикой так же, как «Критика чистого разума» или «Логика» Гегеля. Во всяком случае, в больших книгах я пытаюсь как можно ближе подойти к аргументированному, подробному выражению моей мысли, то есть я работаю в режиме рациональности передачи. В других же книгах, я, прежде всего, пытаюсь быть ясным и писать так, чтобы читатели понимали то, о чем идет речь, – возможно, мне это не всегда удается, но такова моя цель!

Когда же я пишу пьесы, это совсем другое дело. Я сам не всегда знаю, что именно напишу. Процесс письма в данном случае важен для самого содержания. В данном случае меня занимает уже не протокол передачи. Но я не думаю, что это приложимо к философии. Философское содержание не создается письмом. Архитектура философской идеи существует сама по себе, в своей автономии. В этом смысле я платоник. Платон приходил даже к тому следствию, что письмо вторично. То есть главным пунктом была передача Идеи. Устная передачи – наивысшая, она сопровождалась эффектом переноса, который гарантировал или закреплял эту передачу. Я тоже практикую устные выступления примерно в этом смысле. Письмо я рассматриваю в качестве того, что остается. Чтобы остаться, надо писать! Но в романе или пьесе то, что существует, сообъемно письму. У него нет внешнего существования, тогда как философское письмо и правда передает нечто внешнее ему.