Филип К. Дик. Жизнь и Всевышние вторжения - [59]

Ты не можешь себе представить, насколько твой телефонный звонок взволновал меня. Целый час (а скорее всего – даже два) после него я пребывал в состоянии искреннего блаженства, это было не похоже ни на что, испытанное мною раньше. Казалось, что и вправду стены дома начинают растворяться, и я чувствовал, что вижу сквозь время и пространство на безграничное расстояние. Это было физическое ощущение, а не просто мысль, возникшая в голове. Подлинное состояние существования, новое для меня. Очевидно, что я не услышал от тебя такого в разговоре, напротив, вступило в действие чувство оторванности от тебя. […] Затем, когда ты позвонила, это отдаление было уничтожено, и возвращение тебя как физической реальности вызвало подлинную трансформацию во мне, как будто я вступил из одного мира в другой. […] Это, без сомнения, подобно религиозному опыту преображения, и в каком-то смысле я испытал это преображение, слушая тебя. Существует прямая связь между моим слушанием тебя и религиозной личностью, которая после традиционного отшельничества, поста и медитации «слышит» голос «бога[111]». Но разница в том, что ты существуешь, а у меня есть глубокие сомнения в этом смысле по поводу приятеля бога.

Фил продолжил, занявшись «самокопанием» в собственном характере. Он иногда был сильно склонен к «нетерпимости»:

Я неистовый фанатик и сектант, и я несу в себе слово бога – или ты этого не заметила? […] Это ничуть не значит, что я более праведный, чем ты, но я наполнен нравственным гневом по поводу того благочестия, которое ужасным образом вызывает множество людских страданий. Я сам себя представляю как доброго, подобного святому, мудреца, наполненного книжными истинами, но на самом деле я ничуть не похож на мелкого коммунистического чиновника, который восстает и набрасывается на «липких, слизнеобразных, кровососущих, растленных гомосексуальных вшей, на пропитанном виски Западе». Теоретически я релятивист, но во многих ситуациях я становлюсь сторонником абсолютизма, и, к сожалению, те круги, в которых ты вращаешься, и твои собственные взгляды так или иначе склоняются к последнему. […] В этом нравственном гневе присутствует добродетель, что позволяет мне претворять в жизнь, доводить до конца свои серьезные и сильные убеждения, которые идут вразрез меркантильным соображениям, – это дает мне душевные силы, необходимые для того, чтобы оставаться практическим идеалистом, чем просто лелеять в себе идеалистические мысли. Бетховен был таким же.

Три дня спустя в письме школьному другу Фил сдержанно описывает свою жизнь с Клео. Там же он добавляет по поводу широко разрекламированного сан-фрацисского ренессанса: «Я с благосклонностью отношусь к «На дороге»[112], но не к поэзии и джазу…» Фила не очень привлекала битническая среда, хотя позднее он вспоминал о встречах с Гэри Снайдером[113] и Робертом Данкеном[114] (который был его соседом по квартире на Маккинли-стрит в 1947 году) в тот период.

Энн возвратилась из Сент-Луиса, урегулировав финансовые вопросы, и все продолжилось как нельзя лучше. У Фила сложились прекрасные отношения с тремя дочерями Энн: Хатт, восьми лет, Джейн – шести и Тэдди – трех. Они звали его «папой» (Рубенстайн был для них «первым отцом»). Фил готовил им завтрак, играл с ними в «монстра» и в бейсбол на заднем дворе, размером с пастбище, читал перед сном страшные рассказы Лавкрафта и рассказывал наизусть истории про Винни-Пуха и «Когда мы были еще маленькими»[115]. (Фил воздержался от удочерения, чтобы не остановить денежные поступления со стороны Рубенстайнов.) Вновь сформированная семья играла в типичные американские игры: в игре «Жизнь» Филу никак не удавалось пройти через «колледж», а в «Монополии» его фишкой на игровом поле всегда был старый башмак.

Когда Фил наконец переехал в «выпендрежный» дом Энн, его пожитки (помимо милого сердцу любимца – кота Тампи) были относительно невелики: пишущая машинка фирмы «Роял Электрик», преданный «Магнавокс», немыслимое количество пластинок и книг, полная коллекция журналов Astounding, Amazing, F&SF, Mad и комиксов Mandrake the Magician. В то время как Фил делился с девочками своей любовью к палп-литературе, он также следил, чтобы они читали хорошие книги. «Он, бывало, говорил: «Не читайте всякую бездарную ерунду», – вспоминает Джейн. – Он подшучивал над своими собственными книгами – говорил: «Вот эту я написал за неделю – какая бездарность». Девочки ежедневно получали уроки достойной музыки с помощью «Магнавокса»: Вагнер, Бах, Бетховен, Гендель, Гилберт и Салливан наполняли дом. Одной из его одержимостей были записи «Песен» Шуберта в исполнении Дитриха Фишер-Дискау (цитаты из этих песен часто встречаются в его романах шестидесятых годов).

Когда Фил въехал, при нем была еще одна коллекция: широкий ассортимент таблеток и лекарств, которые он хранил в большом стенном шкафу и сам прописывал девочкам от простуды. Сам Фил принимал ежедневно по две таблетки «Семоксидрина»[116] (он говорил Энн, что этот препарат был прописан ему несколько лет назад), как и таблетки хинидина[117] от частых приступов тахикардии (он предупреждал ее, что может «упасть замертво» от приема хинидина). Фил боялся микробов и ужасно волновался, когда заболевала какая-то из девочек. Джейн вспоминает: «Он говорил мне иногда, что взрослые редко чувствуют себя здоровыми. Он говорил, что в жизни есть другой путь: быть взрослым не так уж хорошо, нужно возвращаться в детство, поскольку только дети и живут нормальной жизнью».