Филарет Московский - [138]
О последних днях Гоголя много написано, и не здесь пересказывать их в подробности. Смерть Екатерины Михайловны Хомяковой, супруги великого мыслителя-славянофила Алексея Степановича Хомякова, произошедшая 26 января 1852 года, как принято считать, потрясла и придавила Гоголя, стала причиной его душевной болезни. Я бы сказал иначе: эта смерть позвала его за собой. Он любил Екатерину Михайловну, но не в том обычном смысле слова «любил», то есть желал бы, пусть втайне, стать ее любовником или мужем. Любил как идеал женщины, матери семерых детей, любящей и заботливой супруги. Так мы любим солнце, но не желаем обладать им, не стремимся вписать его в перечень своего движимого имущества. Со дня панихиды, на которой Гоголь сказал Хомякову: «Все для меня кончено», Николай Васильевич ежедневно ходит в церковь, сознательно готовит себя к смерти. Это не было самоубийством.
Он понимал, что скоро его возьмут из этой жизни, и вскоре действительно был взят.
Гоголь умер не от болезни. Его душа была изъята из телесной оболочки, как созревший для райского сада плод.
Мы привыкли горевать: жаль, что Пушкин погиб на дуэли, мог бы еще жить да жить; жалко, что Гоголь отказался от решительного лечения, жил бы еще долго… А зачем? Зачем жить, если жизнь уже состоялась, если дальше могут возникнуть такие соблазны, что останется лишь пожалеть, что такой-то и такой-то не умер в свой час. И Льву Толстому, возможно, стоило покинуть сей мир до своих завихрений, да вот наказал Господь долгой жизнью, в конце которой так и не наступило покаяния, не исторглась гордыня.
Гоголь вошел в Великий пост 1852 года, с тем чтобы Пасху встречать уже не в бренном мире. В Прощеное воскресенье 10 февраля, последний предпостный день, он добровольно пытался вверить себя в руки духовной цензуры — вручил свои рукописи графу Александру Петровичу Толстому, на квартире у которого жил. Просьба такова: передать эти бумаги митрополиту Московскому, дабы тот мог определить, что нужно печатать, а что должно истребить. Толстой испугался, что Гоголь тем самым прощается и если он возьмет рукописи, то приблизит кончину любимого друга. И не принял доверенного ему поручения. Думается, что напрасно. Вообразим: он является к Филарету с таковой просьбой Гоголя. Филарет наверняка бы умилился и сам примчался бы к Николаю Васильевичу, чтобы приободрить. Вместо этого Гоголь взял бумаги, предназначенные для прочтения Филарета, и в ночь с 11 на 12 февраля сжег их в печи. В первую великопостную субботу Гоголь сначала позволил доктору Тарасенкову осмотреть его: «Я знаю, врачи добры, они всегда желают добра». Тарасенков заметил: «Он смотрел, как человек, для которого все задачи разрешены, всякое чувство замолкло, всякие слова напрасны». Затем раб Божий Николай причастился Святых Тайн.
Граф Толстой, вероятно, уже раскаялся в том, что не отвез бумаги Гоголя митрополиту и тем самым стал косвенным соучастником их сожжения. Александр Петрович поехал-таки к Филарету, был принят им, рассказал все как на духу. Митрополит посочувствовал и прослезился, услышав о христианском усердии писателя.
— Передайте ему, что сама Церковь повелевает в недугах предаться воле врача, — ответил он. — Убедите его, что спасение не в посте, а в послушании. И пожалуйста, докладывайте мне ежедневно о состоянии Николая Васильевича. Не вы, так отец Алексей, не он, так отец Иоанн.
Отец Алексей Соколов являлся приходским священником в церкви, куда в последнее время ходил Гоголь, а отец Иоанн Никольский и вовсе был духовником Николая Васильевича.
Толстой передал Гоголю слова Филарета, и тот разрешил врачам проводить курс лечения, который, однако, как доказано, не столько помог выздороветь, сколько ускорил кончину. Но дело, повторяю, было не в болезни, и исцелением Гоголя явился сам уход его из жизни, совершившийся около восьми часов утра 21 февраля 1852 года, в четверг на второй седмице Великого поста.
Здесь же важно было показать, как игла этой смерти заметным стежком прошла через судьбу нашего главного героя. Нам бы, конечно, хотелось видеть его и на отпевании Гоголя в Татьянинском университетском храме, и в траурной процессии, и при погребении на кладбище Свято-Данилова монастыря, хотелось бы прочесть проникновенные строки, посвященные этой удивительной, хотя и болезненной, но непостыдной и христианской кончине великого русского писателя. Но, увы, ничего этого нет, а придумывать и домысливать для пущей красоты — не позволяет строгий стиль документального жизнеописания.
Да и Гоголь не был духовным чадом Филарета, в отличие от ясноглазой игуменьи, смерть которой последовала в том же году, вскоре после Пасхи.
Не прекращалась дружба пастыря и Маргариты — Филарета с настоятельницей Спасо-Бородинского монастыря Марией (Тучковой). В нем она видела главную отдушину своей жизни и в письмах постоянно жаловалась на что-нибудь, а иначе сказать — плакалась. Как для Филарета был Антоний, чтобы было кому поплакаться о своих болезнях и печалях, так для Марии — Филарет. В переписке встречаются очень трогательные эпизоды. Так, в 1846 году игуменья Мария жаловалась Филарету на червя, который агрессивно истреблял монастырские посевы, а он ей отвечал: «Состражду скорби Вашей о полях Ваших. Да запретит Господь червю потреблять злак, созданный
