Филарет Московский - [134]

Впрочем, и он же сам в том же 1849 году в слове в день памяти преподобного Сергия не благословлял особенное почитание какого-либо одного святого:

— Все святые суть присные чада Отца Небесного, все составляют одно великое семейство Христово. Если вы, в добром и единодушном семействе, любя одного, другого не любите, то сим оскорбится, конечно, и тот, которого любите: подобно сему, если, имея особенную любовь к одному из святых, о других вы помышляете без благоговения, то и чтимый вами в своем лице бывает оскорблен вашею холодностью в лице других; потому что все святые не только единодушны между собою, но и совершенно едино суть в Господе.

Здесь же он в очередной раз напоминал о том, что праздник церковный — это прежде всего душевная радость, немыслимая без посещения храма и общей молитвы, но вполне допустимая без пиршеств и возлияний. И они, конечно, не возбраняются в меру, но не они главное в празднике христианском. Говорить это приходилось постоянно, ибо люди не слушались, и прискорбно видеть было, как напиваются, объедаются во время православных праздников, а объевшись и облившись, теряют не токмо подобие Божие, но и облик человеческий, сквернословят, ссорятся с ближними, наносят обиды, бьют домашних, дерутся между собой.

«У вас, попов, каждый день праздник» — эта присказка появилась в России не при большевиках, а гораздо раньше. Но в ней заключена истина. Не только у попов, но и у всех христиан каждый день — праздник, поскольку христианин благословляет каждый день как дар, ниспосланный свыше. Проснулся, помолился, приветствовал ближних, разделил с ними трапезу — уже радость, праздник. Трудишься, добываешь хлеб свой в поте лица, а не из воздуха, не отбирая у других, — тоже радость и праздник. Одолевают тебя болезни и скорби, мучения и лишения, ты страдаешь, ты гоним, тебя истязают — и это праздник, потому что Господь тем самым посылает тебе очищение от грехов, а значит, страдая — радуйся!

Христианство, имеющее своим главным символом крест страданий, является при этом самой радостной религией, потому что, соблюдая церковные постановления, христианин осознает близость своего спасения, видит будущее после смерти и осознает смысл жизни в действии во благо этого будущего спасения и жизни вечной. Потому и страдания, и саму смерть видит в радостном свете. При всей сложности в христианстве в главном все очень просто: если ты веришь, что ты — это не телесная оболочка, а бессмертная душа, обитающая в этой оболочке, значит, ты будешь стремиться к спасению этой души после того, как телесный механизм откажет и разрушится. И тогда телесный механизм будет обслуживать душу в ее прекрасных стремлениях, а не душа служить телу в плотских утехах. А главное, ты будешь понимать, что смерти нет, а есть переход из временного бытия в вечное. И станет понятным, почему говорят, что нет ничего лучше, чем положить жизнь свою за други своя.

Конец 1849 года прошел под знаком подавления «маленького венгерского восстания» внутри России. Кружок Петрашевского, будь он разоблачен в другое время, наверняка получил бы куда менее суровые наказания. Но как в сталинские времена, когда в столицах разоблачали и судили по-крупному, а на местах нужно было найти и обезвредить своих малых вредителей, примерно то же случилось и с петрашевцами. Вся вина их состояла в том, что они собирались и вели запрещенные речи, а также с восторгом и упоением читали запрещенных авторов, в особенности Белинского. Его объятое пламенем сатанинской ненависти к христианству письмо Гоголю петрашевцы знали едва ли не наизусть. Подвергнутые аресту и разоблаченные члены кружка были обвинены в том, что готовили в будущем нечто подобное тому, что готовили декабристы, а в самом ближнем прошлом — революционеры Европы. Потому и наказали их с такой несообразной жестокостью — приговорили к расстрелу, заставили пережить минуты перед казнью на Семеновском плацу, а затем вместо казни отправили в каторгу. Чтобы все в России увидели, ужаснулись и не брали пример с плохих мальчиков.

Кто знает, стал бы Достоевский именно тем писателем, которого мы знаем, если бы не попал тогда в эти страшные жернова и не пережил бы минуты перед смертью, а затем каторгу.

Буря миновала, отгремела, и наступил год тихий, напуганный. В январе, приехав в очередной раз в гости к Сергею Михайловичу Голицыну, митрополит узнал о смерти его бывшей супруги. Сорок лет уж прошло, как они развелись, а Сергей Михайлович все не мог забыть ни ее пленительной красоты, ни нанесенных ей ему жгучих обид. Филарет наставлял его молиться о душе усопшей рабы Божьей Евдокии, тем паче что, по слухам, в последние годы «принцесса ночи» весьма изменилась в лучшую сторону, стала очень набожной, искренне и старательно замаливала грехи молодости. Что и говорить, жизнь ее была яркой и прошла стремительной кометой через судьбы многих выдающихся людей России. Галломанка до 1812 года, после нашествия Наполеона она перестала говорить по-французски, на балы являлась в русских сарафанах и кокошниках. Затем завела ночной салон, в тридцать семь лет могла вскружить голову юнцу Пушкину, да и не только ему. После пятидесяти остепенилась, увлеклась науками, под руководством знаменитого профессора Михаила Васильевича Остроградского стала заниматься математикой и даже опубликовала собственный математический труд «Анализ силы», а главное, к концу дней своих всей душой обратилась к Богу. Скончалась непостыдно и мирно, чуть-чуть не дожив до семидесяти.