Филарет Московский - [123]

В письме Антонию он сокрушался, что не имел «несколько свободного времени, чтобы осмотреть семьсот лет и открыть, что не всегда открывается первым взглядом, и сказать малыми многая».

Можно только сожалеть, представляя себе, какую он мог написать статью, посвященную юбилею Москвы, если бы не скоропалительное указание из Петербурга урезать торжества, ограничив их одним только днем 1 января.

В январе русское общество всколыхнулось спорами по поводу только что вышедших гоголевских «Выбранных мест из переписки с друзьями». Равнодушных эта книга не оставила. Подавляющее большинство суждений оказалось резко отрицательным, на Гоголя посыпались обвинения со всех сторон — и откуда он ждал, и откуда никак не предвидел. Разумеется, как свора собак, набросилась на Николая Васильевича вся атеистическая либеральная общественность во главе с желчным, умирающим от чахотки Белинским и уже собравшим чемоданы за границу Герценом. Здесь и не стоило ожидать восторгов, а только одной озлобленной осатанелой брани. «Статья о гнусной книге Гоголя могла бы выйти замечательно хорошею, если бы я в ней мог, зажмурив глаза, отдаться моему негодованию и бешенству», — клокотал Белинский. «По-вашему, русский народ самый религиозный в мире: ложь!.. — писал он в знаменитом письме Гоголю. — Приглядитесь пристальнее и вы увидите, что это по натуре своей глубоко атеистический народ. В нем еще много суеверия, но нет и следа религиозности… Мистическая экзальтация вовсе не в его натуре; у него слишком много для этого здравого смысла, ясности и положительности в уме: и вот в этом-то, может быть, и заключается огромность исторических судеб его в будущем».

С нападками на Гоголя набросились Т. Н. Грановский, И. С. Тургенев, В. П. Боткин, П. В. Анненков, Леопольд Брант, барон Розен, Фаддей Булгарин, Осип Сенковский и многие, многие другие, коих имен и упоминание излишне.

К удару слева Гоголь был заранее готов, но вот удар справа оказался совершенно для него неожиданным, удивительным и нестерпимо болезненным. Славянофилы разделились в своих суждениях. Хомяков защищал Гоголя, Иван Сергеевич Аксаков тоже: «Гоголь прав и является в этой книге как идеал художника-христианина». Его брат Константин Сергеевич, напротив, обвинял Гоголя во лжи: «Ложь не в смысле ошибки — нет, а в смысле неискренности прежде всего. Это внутренняя неправда человека с самим собою». Что же старший Аксаков? А Сергей Тимофеевич и вовсе стал назидательно выговаривать Николаю Васильевичу: «Вы грубо и жалко ошиблись. Вы совершенно сбились, запутались, противоречите сами себе беспрестанно и, думая служить Небу и человечеству, оскорбляете и Бога, и человека». Нетрудно представить себе, как темнело в глазах у Гоголя, когда он читал такое! Сергей Тимофеевич опомнится и резко изменит свой взгляд на «Выбранные места», но, увы! — только после того, как Николая Васильевича не станет на свете.

Аполлон Григорьев в своей статье «Гоголь и его последняя книга» называл «Выбранные места» странной книгой, написанной в болезненный момент духовного развития автора, ставя в заслугу лишь то, что великий писатель тем самым выразил болезненные моменты духовного развития всего русского общества.

В защиту Гоголя выступили три Петра — Чаадаев, Вяземский и Плетнев. Петр Яковлевич: «При некоторых страницах слабых, а иных и даже грешных, в книге его находятся страницы красоты изумительной, полные правды беспредельной, страницы такие, что, читая их, радуешься и гордишься, что говоришь на том языке, на котором такие вещи говорятся». Петр Андреевич: «Как ни оценивай этой книги, с какой точки зрения ни смотри на нее, а все придешь к тому заключению, что книга в высшей степени замечательная. Она событие литературное и психологическое». Петр Александрович назвал книгу «началом собственно русской литературы», но оговорил, что она «совершит влияние свое только над избранными».

Пожалуй, это суждение по поводу избранных было самым точным. «Выбранные места из переписки с друзьями» — книга, в которой писатель, уже хорошенько приручивший своего читателя предыдущими сочинениями, внезапно давал ему иное направление, уводил к вере в Бога. Очаровав читающую Россию великолепием своего писательского дара, Николай Васильевич сплел сети из «Вечеров на хуторе близ Диканьки», «Миргорода», «Арабесок», «Петербургских повестей», «Мертвых душ», «Ревизора», заманил в эти сети огромную добычу и теперь пытался свой улов подарить Христу Спасителю. Почувствовав в себе «ловца человеков», он вдруг привел общество к выводу: все смешные и страшные типы в России, описанные им с таким мастерством, возможны лишь потому, что забыли Бога, забыли о своем христианстве, забыли о Церкви Божьей: «Владеем сокровищем, которому цены нет, и не только не заботимся о том, чтобы это почувствовать, но не знаем даже, где положили его». «Есть примиритель всего внутри самой земли нашей, который покуда еще не всеми видим, — наша Церковь, — писал он. — Уже готовится она вдруг вступить в полные права свои и засиять светом на всю землю. В ней заключено все, что нужно для жизни истинно русской, во всех ее отношениях, начиная от государственного до простого семейственного, всему настрой, всему направленье, всему законная и верная дорога». Гоголь заявлял, что любить Россию и приносить ей пользу можно, только сделавшись христианином: «Тому, кто пожелает истинно честно служить России, нужно иметь очень много любви к ней, которая бы поглотила уже все другие чувства, — нужно иметь много любви к человеку вообще и сделаться истинным христианином, во всем смысле этого слова». «Общество образуется само собою, общество слагается из единиц. Надобно, чтобы каждая единица исполнила должность свою… Нужно вспомнить человеку, что он вовсе не материальная скотина, но высокий гражданин высокого небесного гражданства. Покуда он хоть сколько-нибудь не будет жить жизнью небесного гражданина, до тех пор не придет в порядок и земное гражданство». «По мне, безумна и мысль ввести какое-нибудь нововведение в Россию, минуя нашу Церковь, не испросив у нее на то благословенья. Нелепо даже и к мыслям нашим прививать какие бы то ни было европейские идеи, покуда не окрестит их она светом Христовым».