Фейтфул-Плейс - [89]

В окне первого этажа горел свет, на стене виднелся аккуратный ряд сосновых шкафчиков – значит, кухня. Мой расчет оправдался: примерно через полчаса вошла Нора в мешковатом черном свитере, волосы собраны в небрежный пучок. Даже издалека она выглядела усталой и бледной. Она налила себе стакан воды из-под крана, прислонилась к мойке и начала пить, без выражения глядя в окно и массируя шею. Вдруг она вскинула голову, крикнула что-то через плечо, быстро ополоснув стакан, сунула его на сушилку, достала что-то из подвесного шкафчика и ушла.

Я продолжал сидеть как дурак с вымытой шеей, дожидаясь, когда Нора Дейли решит, что пора спать. Даже покурить было нельзя – мало ли, кто заметит огонек: Мэтт Дейли был из тех самоотверженных граждан, что гоняются за подозрительными бродягами с бейсбольной битой наперевес. Впервые за долгое время – казалось, за многие месяцы – мне оставалось только протирать штаны.

Фейтфул-Плейс затихала, готовясь к ночи. Телик бросал дрожащие отблески на стену Дуайеров; откуда-то сочилась негромкая музыка; сладкий, мечтательный женский голос изнывал от тоски над садами. В окнах дома семь сверкали разноцветные рождественские фонарики и пухлые Санта-Клаусы; один из нынешнего выводка подростков Салли Хирн проорал: “Нет! Ненавижу!..” – и хлопнул дверью. В верхнем этаже дома пять анестезированные яппи укладывали ребенка: папуля принес из ванной отдраенного малыша в белом халатике, подкидывал его в воздух и фыркал ему в животик; мамуля, нагнувшись, встряхивала одеяльца. Через дорогу мои родители, вероятно, в ступоре уставились в телик, погрузившись каждый в свои непостижимые мысли и стараясь дотянуть до отхода ко сну, не перекинувшись ни словом.

В тот вечер мир источал смерть. Обычно я получаю удовольствие от опасности – ничто так не способствует концентрации внимания, – но теперь было иначе. Земля подо мной пульсировала и сокращалась, как огромная мышца, пытаясь нас сбросить и в очередной раз показывая мне, кто хозяин, а кто так и не усвоил условия игры. Коварная дрожь в воздухе напоминала: на кону все, во что ты веришь, любое незыблемое правило может измениться в мгновение ока и сдающий всегда в выигрыше. Я бы и бровью не повел, если б дом семь рухнул на головы Хирнов и на их Санта-Клаусов или дом пять вспыхнул пламенем и взорвался облаком радужной пыли. Я думал о Холли, которая сейчас пыталась разобраться, как мир может существовать без дяди Кевина, – еще недавно я был убежден, что укрыл ее в башне из слоновой кости; думал о милом малыше Стивене в новехоньком пальто, который пытался не верить тому, что я втолковывал ему про его работу; думал о своей матери, которая пошла с отцом к алтарю, носила его детей и верила, что это хорошо. Я думал о себе, о Мэнди, об Имельде, о Дейли – каждый тихо сидел в собственном уголке этой ночи, размышляя о том, как сложились их судьбы за двадцать два года без Рози.

Дело было поздним субботним вечером, весной: мы, восемнадцатилетние, зависали в клубе “Галлиганс”, когда Рози впервые заговорила со мной об Англии. У каждого из моего поколения найдется история про “Галлиганс”, а те, у кого нет своих, заимствуют чужие. Любой степенный дублинец средних лет с восторгом расскажет, как свинтил оттуда, когда в три утра началась облава; или как угощал выпивкой парней из U2 еще до того, как они прославились; или встретил там будущую жену; или потерял зуб, толкаясь перед сценой; или так накурился, что заснул в сортире и никто не нашел его до конца выходных. На облупившихся черных стенах этого клоповника без окон, не ведающего ни о каких правилах пожарной безопасности, красовались трафаретные изображения Боба Марли, Че Гевары и прочих кумиров тогдашнего персонала. Зато так называемый бар работал допоздна: лицензия на пиво отсутствовала, так что выбирать приходилось из двух сортов липкого немецкого вина, от любого из которых ты чувствовал себя слегка выпендрежным и безбожно ограбленным придурком; еще там была живая музыка – в некотором роде лотерея: заранее угадать, что услышишь, было невозможно. Сегодняшние детишки к такому месту на пушечный выстрел не подойдут. Мы же его обожали.

Мы с Рози пришли взглянуть на новую глэм-группу под названием “Помада на Марсе” – Рози слышала, что группа неплохая, – а заодно и на всех остальных, кто будет играть. Мы пили лучшее немецкое белое и танцевали до упаду – я любил смотреть, как Рози танцует, как качает бедрами, как встряхивает волосами, как изгибаются от смеха ее губы: она никогда не танцевала с отсутствующим лицом, как другие девчонки; она танцевала с выражением. Вечер обещал пройти на отлично. На “Лед Зеппелин” группа не тянула, но у них были неглупые тексты, классный ударник и безбашенный запал, который еще встречался у групп в те времена – когда нечего терять, когда наплевать, что нет ни малейших шансов выбиться в звезды, потому что, отдав группе всю душу, перестаешь быть очередным неудачником на пособии, киснущим в съемной комнатушке, и получаешь капельку магии.

Бас-гитарист порвал струну, доказывая, что его стоит принимать всерьез, и, пока он менял ее, мы с Рози подошли к бару – взять еще вина.