Фейтфул-Плейс - [142]

– Что ты, какая ненависть! Мы немного разошлись во мнениях, все разрешилось, с моей стороны ей нечего опасаться.

– Надеюсь. Моя мама тебя не боится.

– Хорошо. Хочешь верь, хочешь не верь, я ее обожаю. Мы выросли вместе.

Изабель задумалась.

– Тогда зачем ты разбил наш телик? – строго спросила она.

– А что мама говорит?

– Ничего.

– Тогда и я промолчу. Джентльмену не пристало раскрывать тайны дамы.

Изабель бросила на меня уничтожающий взгляд, чтобы показать, что мое фразерство не произвело на нее впечатления; впрочем, она находилась в том возрасте, когда любые мои попытки ее впечатлить были заведомо обречены на провал. Я попробовал представить, каково это – видеть свою дочь с грудью, подведенными глазами и законным правом сесть на самолет и улететь куда захочется.

– Эта фигня, чтобы она на суде говорила как надо? Так она уже дала показания тому молодому парню – как его там, – ну, рыжему хлюпику.

Я почти не сомневался, что Имельда Тирни еще десять раз изменит эти показания до начала суда; однако, если бы мне вздумалось ее подмазать, вовсе необязательно было спускать месячный бюджет, хватило бы пары блоков сигарет “Джон Плеер Блю”. Впрочем, я предпочел не делиться этими соображениями с Изабель.

– Меня это не касается, – сказал я. – Давай проясним: я не имею отношения ни к этому делу, ни к этому парню, и мне ничего не нужно от твоей мамы. Понятно?

– Значит, ты такой первый. А раз тебе ничего не надо, я пойду, ладно?

Хэллоус-лейн словно вымерла – ни старушек, начищающих медь, ни занятых агрессивным шопингом аппетитных мамочек, двери плотно закрыты от холода, – но я ощущал на себе любопытные взгляды из-за занавесок.

– Можно спросить?

– Валяй.

– Где ты работаешь?

– Тебе-то что?

– Люблю везде совать нос. Это секрет?

Изабель закатила глаза.

– Я хожу на курсы юридических секретарей. Достаточно?

– Здорово! Молодец.

– Спасибо. С какой стати ты решил, что меня колышет твое мнение?

– Как я говорил, когда-то мне очень нравилась твоя мама. Приятно узнать, что у нее есть заботливая дочь, которой можно гордиться. А теперь будь умницей и отнеси ей этот чертов телик.

Я распахнул багажник. Изабель шагнула поближе, держась на расстоянии – вдруг я затолкаю ее внутрь и продам в рабство? – и взглянула.

– Нехило, – сказала она.

– Последнее слово современных технологий. Хочешь, я донесу, или позовешь приятеля, чтобы помог?

– Не нужен нам твой телик. Что тебе тут непонятно?

– Послушай, этот ящик стоил мне больших денег. Он не ворованный, не посыпан сибирской язвой, и правительство не сможет следить за тобой через экран. В чем проблема? Неужели так боишься копов?

Изабель взглянула так, словно сомневалась, что я в состоянии собственные трусы надеть не задом наперед.

– Ты родного брата сдал, – сказала она.

Приехали. Только такой безнадежный болван, как я, мог воображать, будто никто ничего не узнает. Если Шай держал рот на замке, обитатели Фейтфул-Плейс всегда могли положиться на собственную непостижимую шпионскую сеть; а если все не вскрылось само собой, ничто не мешало Снайперу бросить маленький намек при повторном опросе населения. Тирни не погнушались бы краденым теликом; вероятно, даже приняли бы такой подарок от дружелюбного соседа-барыги Деко, если бы тот решил, что чем-то им обязан. Однако они не испытывали никакого желания иметь дело с таким, как я. Даже если бы я посчитал нужным оправдываться, ни для Изабель Тирни, ни для завороженных зрителей и ни для кого в Либертис это ничего бы не изменило. Отправь я Шая в реанимацию – да хоть на Гласневинское кладбище, – все потом целый месяц одобрительно кивали бы мне и хлопали по плечу; но, что бы он ни натворил, это не оправдывало доноса на родного брата.

Изабель глянула по сторонам и, убедившись, что рядом есть кому прийти на подмогу, сказала – да погромче, чтобы прохожие услышали:

– Возьми свой телик и засунь себе в жопу.

Она отпрыгнула, быстро и проворно, как кошка, на случай, если я на нее брошусь, и показала мне средний палец, чтобы все уж точно уразумели, что к чему. Потом круто развернулась на шпильках, гордо процокала по Хэллоус-лейн, достала ключи, скрылась в улье старого кирпича, тюлевых занавесок и жадных глаз – и захлопнула дверь.

* * *

Вечером пошел снег. Оставив телик в начале Хэллоус-лейн – пусть сопрет очередной клиент Деко, – я отогнал машину домой и отправился бродить. Возле Килменхэмской тюрьмы на меня, кружась, бесшумно посыпались первые громадные снежинки. Начавшись, снег уже не переставал, хотя таял, едва коснувшись земли. Впрочем, в Дублине и такого годами не увидишь. Перед больницей Святого Иакова резвилась толпа студентов: красноносые и хохочущие, они устроили битву снежками, горстями соскребая снег с остановившихся на светофоре машин и прячась за случайными прохожими, и не обращали ни малейшего внимания на возмущенное сопение возвращающихся с работы офисных служащих. Романтичные парочки грели ладони друг у дружки в карманах и, откинув головы, смотрели на падающие снежинки. Пьяницы тащились домой из пабов с утроенной сверхосторожностью.

Глубокой ночью я очутился на Фейтфул-Плейс. Огни не горели, только Вифлеемская звезда поблескивала в окне Салли Хирн. Я стоял в тени – там, где когда-то дожидался Рози, – спрятав руки в карманы и глядя, как ветер волнами гонит снежинки через желтый круг фонаря. Улица казалась уютной и мирной, как на рождественской открытке, укутанной на зиму, видящей сны о бубенцах и горячем какао. Не слышалось ни звука, кроме шуршащих порывов снега о стены и далеких церковных колоколов, отбивающих четверть часа.