Фея Хлебных Крошек - [70]
– Не тронь меня, палач, – вскричал я, оставив свою пуговицу в руках каннибала и устремившись за ворота с такой скоростью, словно за мною гнались все собаки острова Мэн.
– Вы поступали бы осмотрительнее, – продолжил я свою речь, обращаясь уже к привратнику лечебницы, – если бы держали самых опасных из ваших пациентов под более строгим надзором! Неужели равенства, к которому тщетно стремится род человеческий, нет и в лечебнице для умалишенных?
– Кого вы имеете в виду, сударь? – степенно осведомился привратник.
– Кого я имею в виду, мастер Кремп, кого я имею в виду? Разве это непонятно? Того ужасного человека в черном, из рук которого я вырвался лишь чудом! Неужели вы не видите, что он в любую минуту может выйти за ворота?
– Он имеет на это полное право, – заверил меня мастер Кремп. – Это знаменитый лондонский врач, прибывший в нашу лечебницу, дабы произвести филантропические наблюдения для усовершенствования науки и улучшения участи всех больных Соединенного королевства.
………………………………………………………………………………
О мудрейший из людей, о Тоби, где ваш жалобный присвист, где ваше «лила бурелло»?[166]
………………………………………………………………………………
………………………………………………………………………………
– Да, сударь, это совершеннейшая правда, – убеждал меня назавтра Даниэль Камерон, – лунатик, с которым вам, сударь, угодно было давеча так долго беседовать, исчез через несколько минут после того, как вы с ним расстались, и сторожа тщетно искали его всю ночь.
– Значит, он убежал, Даниэль, и слава Богу, – сказал я, приподнявшись на постели и подперев голову локтем. – Тебе более не грозят, бедный Мишель, ни смирительная рубашка, ни ножные и ручные кандалы, ни венесекция, ни прижигания, ни нарывные пластыри, ни горчичники, ни обливания холодной водой, ни рвотные и слабительные средства!
– Убежал, сударь? Как же мог он убежать из лечебницы для умалишенных – разве что улетел по воздуху, как говорят его товарищи, которые утверждают, будто видели, как он парил в небесах, подле шпиля католической церкви, держа в руках цветок и напевая песню настолько мелодичную, что непонятно было, кто именно поет – он или цветок.
– Это пел цветок, Даниэль, не сомневайся, хотя я прекрасно понимаю, что у тебя могут зародиться сомнения на сей счет, если ты вспомнишь, что у цветов нет щитовидно-аритеноидных связок, о чем ты, впрочем, наверняка не осведомлен. Но послушай, – продолжал я после того, как набросал несколько слов в своей тетради, – послушай, Даниэль, ты умеешь читать, однако ж это роковое следствие образования нимало не лишило тебя природного ума. Ступай же на берег Клайда, в порт, и закажи себе место на «Каледонце», или на «Эйре» или на «Фингале» – на любом судне, следующем в Гринок; поклонись за меня старой Бэклутской скале, на которой Уоллес[167] водрузил свое знамя, а завтра возвращайся назад и ответь мне на все мои вопросы: я записал их на этом листке, дабы не перегружать твою память. Да, вот еще что, Даниэль; возьми с собою золото и, после того как исполнишь все мои поручения, непременно отправляйся к мистрис Спикер и закажи себе на ужин горную ptarmigan и бутылку портвейна. А я покамест улягусь спать, ибо это наилучший способ препровождения времени в большом городе.
На следующее утро я проснулся лишь тогда, когда Даниэль, вертя в руках свою шапку из выдры, остановился подле моей постели в то же самое время и на том же самом месте, что и накануне.
– Это ты, Даниэль! Садись же и рассказывай все по порядку, – сказал я ему. – Прибыл ли Мишель в Гринок?
– По всему видно, что нет, сударь, если только феи, которым добрые люди из Глазго приписывают его освобождение, не сделали его невидимым. В Гриноке все помнят его, все о нем жалеют, все ему сочувствуют и все его любят, но никто его не видел с тех пор, как полгода назад он покинул город, оставив управление и все доходы от своих мастерских семейству мастера Файнвуда, и никто не получал о нем никаких вестей. Все боятся, что его уже нет на свете, и оплакивают его.
– Ты поступил совершенно правильно, Даниэль, решив не огорчать мастера Файнвуда унизительным известием о заключении Мишеля в лечебницу для умалишенных. Подчас сильнее, чем потеря друга, нас удручает мысль о незаслуженном позоре, обрушившемся на его голову. Но ты ничего не говоришь мне о том, как обстоят дела в этой плотницкой республике?
– Видеть ее – одно удовольствие. Они пригласили меня отобедать с ними, сударь, и клянусь вам, что ничего подобного не существовало никогда и нигде, даже в наших горных шотландских кланах древних времен. Вообразите себе папашу Файнвуда и его жену в окружении их шести дочерей и шести зятьев, шести сыновей и шести снох, а также дюжины крохотных внуков, ибо спустя девять месяцев в один и тот же день у всех дочерей мастера Файнвуда родились мальчики, которых назвали Мишелями, а у всех сыновей – девочки, которых назвали Мишлеттами, но самое великое чудо заключается в том, что у каждого из этих двенадцати младенцев на левой половине груди красуется восхитительный лесной цветок, такой яркий, что рука невольно тянется сорвать его. Явление это, должно быть, весьма редкое, ибо подобным знаком отмечен еще один-единственный ребенок в Гриноке, а возможно, и во всей Великобритании. Этот мальчик, родившийся в то же самое время, что и все внуки мастера Файнвуда, – сын некоей Фолли Герлфри и мастера-конопатчика.
После 18 брюмера молодой дворянин-роялист смог вернуться из эмиграции в родной замок. Возобновляя знакомство с соседями, он повстречал Адель — бедную сироту, воспитанную из милости…
Шарль Нодье — фигура в истории французской литературы весьма своеобразная.Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма — вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком. Он был современником двух литературных «поколений» романтизма — и фактически не принадлежал ни к одному из них. Он был в романтизме своеобразным «первооткрывателем» — и всегда оказывался как бы в оппозиции к романтической литературе своего времени.Первый роман Ш. Нодье «Стелла, или Изгнанники» рассказывает о французском эмигранте, нашедшем любовь в хижине отшельника.
Шарль Нодье — фигура в истории французской литературы весьма своеобразная.Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма — вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком. Он был современником двух литературных «поколений» романтизма — и фактически не принадлежал ни к одному из них. Он был в романтизме своеобразным «первооткрывателем» — и всегда оказывался как бы в оппозиции к романтической литературе своего времени.«Все вы… слыхали о „дроу“, населяющих Шетлендские острова, и об эльфах или домовых Шотландии, и все вы знаете, что вряд ли в этих странах найдется хоть один деревенский домик, среди обитателей которого не было бы своего домашнего духа.
Шарль Нодье — фигура в истории французской литературы весьма своеобразная. Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма — вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком. Он был современником двух литературных «поколений» романтизма — и фактически не принадлежал ни к одному из них. Он был в романтизме своеобразным «первооткрывателем» — и всегда оказывался как бы в оппозиции к романтической литературе своего времени.В романе «Жан Сбогар, история таинственного иллирийского бандита», словно в фокусе, сосредоточено все то новое в литературе, что так пленяло читателя 1820-х годов в произведениях романтиков.
Шарль Нодье — фигура в истории французской литературы весьма своеобразная.Литературное творчество его неотделимо от истории французского романтизма — вместе с тем среди французских романтиков он всегда стоял особняком. Он был современником двух литературных «поколений» романтизма — и фактически не принадлежал ни к одному из них. Он был в романтизме своеобразным «первооткрывателем» — и всегда оказывался как бы в оппозиции к романтической литературе своего времени.Максим Одэн, рассказчик новеллы «Адель», вспоминает о своем участии в деятельности тайного итальянского общества и о прекрасной мадемуазель де Марсан, которая драматично связала свою судьбу с благородной борьбой народов, сопротивлявшихся захватам Наполеона.
Шарль Нодье (1780–1844), французский писатель, драматург, библиофил, библиотекарь Арсенала, внес громадный вклад в развитие романтической и в частности готической словесности, волшебной и «страшной» сказки, вампирической новеллы и в целом литературы фантастики и ужаса. Впервые на русском языке — сборник Ш. Нодье «Инферналиана» (1822), который сам автор назвал собранием «анекдотов, маленьких повестей, рассказов и сказок о блуждающих мертвецах, призраках, демонах и вампирах».
«В Верхней Швабии еще до сего дня стоят стены замка Гогенцоллернов, который некогда был самым величественным в стране. Он поднимается на круглой крутой горе, и с его отвесной высоты широко и далеко видна страна. Но так же далеко и даже еще много дальше, чем можно видеть отовсюду в стране этот замок, сделался страшен смелый род Цоллернов, и имена их знали и чтили во всех немецких землях. Много веков тому назад, когда, я думаю, порох еще не был изобретен, на этой твердыне жил один Цоллерн, который по своей натуре был очень странным человеком…».
«Полтораста лет тому назад, когда в России тяжелый труд самобытного дела заменялся легким и веселым трудом подражания, тогда и литература возникла у нас на тех же условиях, то есть на покорном перенесении на русскую почву, без вопроса и критики, иностранной литературной деятельности. Подражать легко, но для самостоятельного духа тяжело отказаться от самостоятельности и осудить себя на эту легкость, тяжело обречь все свои силы и таланты на наиболее удачное перенимание чужой наружности, чужих нравов и обычаев…».
«Новый замечательный роман г. Писемского не есть собственно, как знают теперь, вероятно, все русские читатели, история тысячи душ одной небольшой части нашего православного мира, столь хорошо известного автору, а история ложного исправителя нравов и гражданских злоупотреблений наших, поддельного государственного человека, г. Калиновича. Автор превосходных рассказов из народной и провинциальной нашей жизни покинул на время обычную почву своей деятельности, перенесся в круг высшего петербургского чиновничества, и с своим неизменным талантом воспроизведения лиц, крупных оригинальных характеров и явлений жизни попробовал кисть на сложном психическом анализе, на изображении тех искусственных, темных и противоположных элементов, из которых требованиями времени и обстоятельств вызываются люди, подобные Калиновичу…».
«Некогда жил в Индии один владелец кофейных плантаций, которому понадобилось расчистить землю в лесу для разведения кофейных деревьев. Он срубил все деревья, сжёг все поросли, но остались пни. Динамит дорог, а выжигать огнём долго. Счастливой срединой в деле корчевания является царь животных – слон. Он или вырывает пень клыками – если они есть у него, – или вытаскивает его с помощью верёвок. Поэтому плантатор стал нанимать слонов и поодиночке, и по двое, и по трое и принялся за дело…».
Григорий Петрович Данилевский (1829-1890) известен, главным образом, своими историческими романами «Мирович», «Княжна Тараканова». Но его перу принадлежит и множество очерков, описывающих быт его родной Харьковской губернии. Среди них отдельное место занимают «Четыре времени года украинской охоты», где от лица охотника-любителя рассказывается о природе, быте и народных верованиях Украины середины XIX века, о охотничьих приемах и уловках, о повадках дичи и народных суевериях. Произведение написано ярким, живым языком, и будет полезно и приятно не только любителям охоты...
Творчество Уильяма Сарояна хорошо известно в нашей стране. Его произведения не раз издавались на русском языке.В историю современной американской литературы Уильям Сароян (1908–1981) вошел как выдающийся мастер рассказа, соединивший в своей неподражаемой манере традиции А. Чехова и Шервуда Андерсона. Сароян не просто любит людей, он учит своих героев видеть за разнообразными человеческими недостатками светлое и доброе начало.