Февраль - кривые дороги - [9]

Теплое, умытое росой утро, с приятным для слуха нежным перезвоном колоколов, сопровождало его на всем пути, вызывая невольные слезы. В памяти вставало прошлое. По этой дороге много лет назад он ехал венчаться с будущей матерью Тони. На ней было белое платье со шлейфом, шелковая вуаль.

Колокольный звон смолк на последнем, особенно звучном ударе, а Родион Гаврилович никак не мог унять грустных своих мыслей.

В церкви ему неожиданно сделалось плохо от боли в животе, будто поднял что-то тяжелое. Он застонал и, ничего не видя вокруг, еле дотащился до широкой лавки, где сиживали обычно одни немощные старухи да нищенки.

«Господи, что это со мной? Уж не смертушка ли пожаловала?» — в страхе подумал Родион Гаврилович, превозмогая боль.

Боль не отпускала, а все нарастала, захлестнув сознание. Очнулся Самохин в церковной сторожке на чужой постели и не сразу понял, где он. С сознанием тотчас вернулась резь в животе.

Участливое лицо пожилой женщины склонилось к нему, и голос откуда-то издалека спросил:

— Чем маешься, сердечный?

— Говел я. Живот болит...

Женщина быстрым, вороватым движением притронулась к нему. Он охнул, на лбу выступила испарина.

— Плохо твое дело, родимый. Заворот кишок, должно быть, у тебя. Где живешь-то? Надо бы родным весточку подать.

Родиона Гавриловича везли на подводе. Сначала остановились у дома, благо по пути было, потом тронулись в больницу. От тряски он несколько раз словно проваливался в какую-то темноту, а когда открывал глаза и видел свет перед собой, звал Тоню. Он помнил, что она идет у телеги, и в минуты облегчения чувствовал легкую прохладную руку дочери на своей голове. Тогда становилось не страшно даже умереть.

Ксения Николаевна Самохина, бывшая Воронцова, на сорок четвертом году жизни овдовела еще раз.

В черном платке, по-монашески низко прикрывающем лоб, она шла за гробом мужа и не могла плакать.

— Не везет бабочке, что ты будешь делать! — говорили увязавшиеся за похоронной процессией люди.

На похороны приехала Тоня с дядьями, привезли с собой кутью и разной снеди для поминок. Они переночевали у вдовы, чтобы наутро помочь ей распродать товары покойного, раз Ксения Николаевна по своему неумению и нежеланию отказывалась вести торговлю дальше. Препираться они не стали, сочли ее доводы разумными.

Среди бумаг покойного братья обнаружили их неоплаченный вексель на пять тысяч рублей и предъявили его вдове.

Ксения Николаевна, потрясенная внезапной смертью Родиона Гавриловича, а теперь еще и векселем, совсем потерялась и не знала, как вести себя. Гости сидели, она стояла, медленно переводя глаза с одного на другого.

— У меня нет таких денег... Я всегда и во всем верила Родиону Гавриловичу, — сдавленным голосом, наконец, произнесла она и для чего-то добавила: — Воля ваша, делайте со мной что хотите!

— Нет, любезная, тут разговор другой, тут слово принадлежит закону, — возразил один из родственников Самохина. — С денежками шутки плохи. Нечем платить — придется продавать дом!

Ксения Николаевна побледнела: лишиться дома, скитаться по наемным квартирам, и это сейчас, когда снова нужно думать о куске хлеба.

— Пуще липки нас обираете, остается суму через плечо и Христа ради под окном просить, — вдруг осмелев, тихим голосом проговорила Ксения Николаевна, поднося платок к глазам.

Ей не отвечали, но и глаз не прятали: свое требовали — не чужое!

Мария подошла к матери, обняла за плечи, заставила сесть. Она давно уже, еле сдерживая гнев, наблюдала за поведением братцев.

— Пойдемте с векселем куда нужно и все выясним, — поднимаясь с места, заговорила Мария и, не удержавшись, зло добавила: — Хоть бы в первые дни траура пощадили маму, а еще в бога веруете!

— За что, господи, наказываешь? — едва закрыв дверь за уходящими, принялась молиться Ксения Николаевна. — Не обездоливай сирот, господи, соверши чудо!

Чуда не свершилось. Вексель был правильный, и по нему необходимо было платить. Мария стала подыскивать покупателя на дом и заодно разузнавать насчет квартиры. Она не сказала ни единого слова упрека сразу на много лет постаревшей матери и все хлопоты взяла на себя.

Стояло время самых длинных дней и самых коротких ночей в году, торжество света и солнца. Тем прискорбнее было переживать свои человеческие беды, так не вязавшиеся с тем, что свершилось в природе!

Проходя однажды вместе с Настей мимо их бывшего, отцовского дома, Мария горько вздохнула: как бы им пригодилась сейчас пусть даже кухня об одно окно, где ютились они до самохинского дома!

— Эй, девоньки, зайдите-ка, — крикнула сестрам бывшая соседка тетка Акулина. — Аль торопитесь куда?

Сестры подошли, поздоровались.

— Куда нам торопиться... Слыхала небось про наши напасти?

— Слыхала, как не слыхать, — сочувственно отвечала тетка Акулина, пододвигая Марии с Настей стулья. — Хуже некуда!

Сестры сели, огляделись. Здесь все оставалось по-прежнему, и тетка Акулина та же: белобрысая, краснолицая, с крошечным пучечком на затылке.

«За добро добром платить надо!» — любила приговаривать она и вспоминала, как ее, кухарку с прижитым мальчиком, комиссар Воронцов из угла под лестницей вселил в отдельный хозяйский дом. Дом этот Акулина неизменно держала в большом порядке, сама, как заправский плотник, делала ремонт, сама красила.