Фермер любви - [16]

«О, очень славно», — сказал Тэфилис. «Полагаешь, портрет Ондайн всё ещё где-нибудь существует? Вот классная идея: каким-то образом мы получили доступ к портрету, установили его в жилище твоей девушки… и смотрим, как расцветает любовь. Это — твой единственный шанс, Брат». Он рассмеялся своим неприятным смехом.

Эрриэнжел провела часы, окружённая рубиново-мерцающими линзами холокамер Ондайн, ощущая на затылке тяжёлый, холодный вес возбудителя коры головного мозга. Возбудитель искривлял её лицо в миллионе различных выражений, в то время, как её мысли оставались в прохладной отстранённости. Она нашла это очень странным ощущением, но оно предоставляло ей время, чтобы смотреть на Ондайн.

Ондайн передвигалась по студии с неизменной грацией, всегда невозмутимая, всегда элегантная, всегда прекрасная несамосознающимся стилем, который Эрриэнжел находила очаровательным. Все её друзья, которые могли заявить о большой красоте, казалось ставили эту красоту в центр своих жизней так что при каждом взгляде их глаза говорили: Я знаю — ты видишь меня.

Но не Ондайн; она избежала ловушки, существование которой Эрриэнжел прежде не осознавала.

Ондайн была восхитительной по-другому. Постепенно Эрриэнжел пришла к глубинному пониманию достижений Ондайн как художника. Время от времени Ондайн разрешала ей бродить по галерее, которую показала при первой встрече, и Эрриэнжел начала понимать, какими удивительными объектами были эти портреты. Подумать только, Ондайн удалось схватить эти великие натуры так совершенно, что они невредимыми пережили столетия своего заключения в холополях… наедине со своими воспоминаниями о бурной жизни… Это казалось невообразимым.

Когда она поняла степень, до которой портреты были сознательными и само-осознающими, она почувствовала холодок и серьёзно подумывала об отмене заказа. На что это будет похоже, вечно жить с синтетическим отражением самой себя — не важно насколько искусстно разработанным? Не попрекнёт ли однажды её портрет за то, что она разрешила его существование?

Она хотела поговорить с Ондайн о своих опасениях, но она не могла изложить их так, чтобы они не показались незрелыми и неглубокими. Каким-то образом художница угадала её беспокойство. Она привела Эрриэнжел в свою крошечную, тёплую кухоньку.

«У тебя есть какие-то соображения?» — спросила Ондайн поверх чашек ароматного чая.

«Как-то страшновато… думать о человеке, очень похожем на себя, пойманным навечно в системе схем…»

Ондайн улыбнулась. «Ты бы удивилась, узнав, как мало моих клиентов задумывалось об этом. То, что эта мысль пришла тебе на ум, делает тебе честь».

«Но… разве это не ужасно, для портретов?»

«Может быть», — сказала Ондайн. «Это зависит от клиента. Некоторые клиенты кладут портреты в хранилище; они заказали их только чтобы показать свой статус, и нашли портреты неким личным смущением — или хуже. У таких портретов действительно ужасное существование. Но у других — получше. Мой портрет Эмбрина, великого дизайнера снов, например; портрет написал роман, имевший средний успех, и говорил со мной о портрете самого себя. Однако, у него не было денег». Она засмеялась в первый раз.

Для Эрриэнжел это было уж слишком причудливой концепцией, чтобы понять. Она покачала головой. «Так, ты делаешь людей».

«О, нет. Мои портреты — просто объекты созерцания; ты не должна думать о них, как о людях».

Однажды, после особенно тяжёлого сеанса, пока сильные руки Ондайн массировали и возвращали жизнь в ноющие лицевые мышцы Эрриэнжел, она спросила: «Чем ты заполнишь мои окна? Всё же, я так молода. Ничего примечательного со мной ещё не случалось. На самом деле, я не могу понять, почему ты согласилась выполнить мой портрет».

Ондайн пожала плечами. «Ларимоун предложил мне внушительный гонорар».

Эрриэнжел почувствовала острую боль унижения. «Правда? Это единственная причина?»

Ондай улыбнулась. «Ну, нет. Во-первых, ты изумительно красивый ребёнок… а в недалёком прошлом я упустила простое обаяние непозолоченного очарования. В действительности, я оправдываю это вызовом. Кто, как не Ондайн попытается создать великое искусство из такого бесформенного материала?»

Эрриэнжел прикусила губу и в тот день больше не задавала вопросов.

После того, как Ондай закончила физическую запись, она поместила Эрриэнжел под зонд и окуналась в холомнемонический океан Эрриэнжел, вылавливая жизненный опыт. Теперь уже Ондайн казалась измученной каждым новым сеансом, и её лицо стало чуть бледнее и напряжённее.

«Я — настолько разочаровывающая?» — спросила Эрриэнжел.

Ондай потёрла виски. «Нет. На самом деле, я нахожу в тебе больше интенсивности, чем ожидала. Это всегда так. Иногда я думаю, что нашла бы те же самые страсти в самом занудном ничтожестве самых тёмных коридоров. Возможно, все мы проживаем жизни восхитительной драмы в наших сердцах».

Эрриэнжел нашла эту идею очаровательно радикальной; по сути она наслаждалась каждым аспектом Ондайн, и вскоре пришла к пониманию, что постепенно приобрела страстную влюбленность к художнице. С осознанием этого она провела ещё больше времени тоскливо глазея на неё.

Прежде её соблазнения всегда шли в точном соответствии с планом, поскольку, по большей части, заранее были тщательно спланированы. Но в это раз всё тревожно казалось по-другому; Ондайн фактически жила в её разуме и она не могла сохранить секретов, никакого кокетства. Это была уязвимая ситуация, но какая-то освобождающая… и постепенно она стала казаться возбуждающе интимной.