Фермата - [6]

– Но ведь до сих пор, – заметил Эдуард, – в твоем рассказе не было ничего, что связывало бы его с бесподобной картиной художника, а потому я предполагаю, что у тебя есть еще что порассказать о сестрах. Конечно, я понял, что изображенные художником дамы – это и есть Терезина и Лауретта.

– Да, это они, – отвечал Теодор, – и невольные вздохи, выдающие мою глубокую тоску по этой великолепной стране, – пусть послужат они переходом к дальнейшему рассказу. Два года тому назад я уехал из Рима, а незадолго перед этим совершил небольшое путешествие верхом. Перед дверями локанды стояла девушка, вид ее был весьма приветлив, и я подумал о том, как хорошо было бы, если бы это прелестное дитя поднесло мне бокал благородного вина. Я остановился у дверей под сенью листвы, сквозь которую проникали и ложились на землю полосами горячие лучи солнца. Издали доносилось пение и звуки гитары – я весь обратился в слух, потому что странно будоражили меня женские голоса. Пели двое, и они пробуждали во мне неясные воспоминания, а я никак не мог собраться с мыслями и отдать себе отчет в них. Спешившись, я медленно, вслушиваясь в каждый звук, приблизился к поросшей виноградником беседке, откуда, казалось, доносилась музыка. Второй голос замолчал, а первый начал канцонетту. Чем ближе я подходил, тем меньше знакомого узнавал в том, что так поразило меня поначалу. Певица в этот миг была поглощена ферматой – весьма замысловатой и пестрой, наконец она остановилась на одном, выдержанном звуке, и вдруг пение оборвалось, перейдя в злобную ругань, брань, оскорбление, проклятия… Мужской голос протестует, другой мужчина хохочет… Второй женский голос тоже вмешался в спор. И все шумней и шумней перебранка – вот настоящая итальянская rabbia![9].. Наконец я останавливаюсь перед самой беседкой – аббат выскакивает оттуда, едва не сбивая меня с ног, он оборачивается, и я узнаю своего римского корреспондента, добрейшего синьора Людовико!

– Ради бога, что случилось?.. – кричу я, а он в ответ:

– Ах, синьор маэстро! Синьор маэстро, спасите меня от этой бешеной женщины, от этого крокодила, от этого тигра, от этой гиены, от этого дьявола в образе женщины. Правда, правда, что я отбивал такт в канцонетте Анфосси и не вовремя подал знак вступления после ферматы, срезав конец трели… И почему только я взглянул ей в глаза, в глаза этой адовой богини!.. Черт побери все ферматы, черт их побери!..

До предела взволнованный, я вместе с аббатом вошел в беседку и сразу же узнал сестер Лауретту и Терезину. Лауретта еще продолжала неистовствовать, бушевать, Терезина еще продолжала уговаривать и усовещать ее, хозяин, сложив голые руки на груди, со смехом наблюдал за этой сценой, а девушка ставила на стол новые бутылки с вином. Как только певицы увидели меня, они бросились ко мне: "Ах, синьор Теодоро!" – и принялись обнимать и целовать меня. О ссоре было забыто.

– Вот смотрите, – обратилась Лауретта к аббату, – перед вами композиторе, он грациозен, как итальянец, он крепок, как немец!

Сестры, перебивая друг друга, стали рассказывать о счастливых днях, когда мы были вместе, о том, что уже в юности я обладал глубокими познаниями в музыке, о том, как мы совместно репетировали, о том, что мои сочинения были замечательны и что они никогда и не желали петь ничего кроме того, что писал для них я… Наконец Терезина торжественно возвестила мне, что импресарио ангажировал ее на роль первой трагической певицы в ближайший карнавал, но что она предъявит ему свое условие: она будет петь лишь, если мне будет заказана музыка трагической оперы… Ведь серьезное, трагическое это моя специальность. И так далее. Лауретта же полагала, что будет плохо, если я не последую своей склонности к изящному, приятному и вообще к тому, что именуется opera buffa. Она ангажирована на первые роли, и только я, я один должен написать оперу, в которой она будет выступать, это ведь разумеется само собою. Можешь представить себе, сколь особенные чувства испытывал я, стоя между ними. А кроме того, ты видишь теперь, что компания, к которой я подошел, – та самая, какую изобразил Гуммель в момент, когда аббат собирается вот-вот подать знак вступления и оборвать фермату Лауретты.

– И они не вспомнили о твоем внезапном отъезде, о твоей желчной записке? – спросил Эдуард.

– Не помянули ни словом, – отвечал Теодор, – и я о ней тоже не напоминал, потому что гнев мой остыл, а приключение с сестрами давно уж рисовалось мне в комическом свете. И я только позволил себе поведать аббату о том, что много лет назад со мной приключилась такая же беда – во время исполнения арии Анфосси. В описание этой трагической сцены я вложил весь итог былых, проведенных нами вместе дней; не скупясь, я раздавал удары налево и направо и дал им почувствовать свое преимущество перед ними, какое приобрел с годами благодаря жизненному и художественному опыту. И закончил я свою речь так: и хорошо, что я подал оркестру знак вступать, потому что иначе фермата продолжалась бы целую вечность; не останови я вовремя певицу, я бы до сих пор сидел за клавиром.

– И все же, синьор, – возражал мне аббат. – Какой маэстро посмеет предписывать законы примадонне, к тому же ваше прегрешение куда серьезнее моего, ведь дело происходило в концертном зале, а не в беседке. Я маэстро лишь в воображении, никто и ломаного гроша не даст за такую роль, и если бы меня не свел с ума сладчайший огонь этих небесных очей, я не был бы таким ослом.