Ферма кентавров - [23]

— А вы не знаете, кем были мои папа и мама?

У меня эти слова, «папа» и «мама» вырвались сами по себе. Я-то задумывала сказать «мать и отец», а вышло глупо, по-детски…

Только поняла это, как на меня нахлынула волна чужой тревоги. Сама не заметила, что настроилась на чувства Владимира Борисовича.

— Видишь ли, Рыжая… Мы же всех вас брали из детских домов. Многие из вас там жили с рождения…

У тренера были растерянные глаза. Я с ужасом поняла, что он знает всё о моих родителях и эта правда такая мерзкая-жуткая, что нет никакой возможности рассказать. Но всё равно её надо знать.

— И я тоже — с рождения?

— Рыжая… Что, тебе легче будет, если я скажу «да»?

— Просто понимаете… Я иногда зову их. Так же, как говорил Роман Иванович, надо звать жеребят во время выбора. Когда мысли как лучи света, — снова на меня накатила волна отчётливой тревоги. — Вы мне просто скажите, живы они, или нет? А то мне иногда кажется, что живы… Они меня бросили, да? В роддоме бросили?

Владимир Борисович печально взглянул на меня:

— Тебе только казалось, что они живы. Знаешь, методы, подходящие для лошадей не всегда подходят людям. Они разбились, Рыжая. Автокатастрофа. Здесь, в Крыму. На Южном берегу.

— Они работали в цирке?

— Чего ты так решила?

— Не знаю… Просто мне нравится ездить без седла и уздечки. А вы, помните, говорили, что это циркачество… Ну, я и подумала, может циркачество у меня в крови, — я повторила Веркину идею. В самом деле, если спортивные качества лошадей передаются по наследству, почему не могут передаваться качества людей?

Владимир Борисович начал рассказывать, сколько несчастных случаев происходило даже с опытными спортсменами, когда они лихачили или позволяли себе легкомысленную небрежность с лошадьми. Я поняла, что просто он хочет увести разговор в сторону, и не стала ему мешать. И так тренер рассказал мне то, что не говорил никому из наших. Не то что они с тётей Олей молчали, когда мы задавали вопросы. Просто мы не спрашивали о родителях, точно так же, как не говорили чужим о телепатии.

Так было принято.

* * *

Машка ожидала нас в приёмном отделении на первом этаже больницы. Она сидела на одном из счетверённых жёстких стульев и по бокам у неё стояли туго набитые пакеты c вещами.

Я думала, что она должна сильно измениться. Ведь не может остаться прежним на вид человек, у которого погиб конь и который пытался убить себя. Но Машка выглядела точно такой же как раньше, только волосы отросли длинней, чем она носила обычно, и лицо было очень бледным. Это понятно, ведь она провела в больнице два самых жарких летних месяца, когда загар прилипает к тебе, хочешь ты этого или нет.

Машка не замечала нас, сидела, сгорбившись и смотрела в пол. На линолеуме от двери до двери была вытерта тысячами ног светлая дорожка.

— Маха! — крикнула я. Негромко крикнула, я же понимаю, больница.

Машка встала и улыбнулась. Вот улыбка у неё точно изменилась. Губы растянулись, уголки рта завернулись кверху, но возле глаз не появились весёлые морщинки. Вроде она была не рада и улыбалась из приличия — так положено при встречах.

— Здравствуйте, — тихо сказала она.

Владимир Борисович обнял Машку, поцеловал, потом подтолкнул нас обеих к выходу:

— Посидите в машине, девчата, я поговорю с врачом.

— Все справки у меня, — сказала Машка и полезла в карман, чтобы справки продемонстрировать.

— Марья! Я сказал не «за бумагами», а «поговорить»! Света, возьми сумки.

Он ушёл. Я потянулась за пакетами, почему-то чувствуя себя ужасно неловко. Машка отпихнула меня:

— Я сама.

Мы забрались в «газик» на заднее сиденье. Я сказала:

— А мы тебе куртку привезли.

— Спасибо… Только сейчас и так тепло.

— Ну… Вдруг дождь пойдёт.

Машка ничего больше не сказала. Снова повисло молчание. Я не знала, о чём говорить. Одно дело, когда живёшь вместе, найдётся куча общих дел, которые надо обсудить. Совсем другое дело, когда друга не было целых два месяца, когда у него случилось горе и, кажется… да, точно, и сам друг хочет молчать.

Владимира Борисовича не было полчаса. Точнее, двадцать семь минут, от нечего делать я засекла время. Скорее всего он разговаривал с врачами о том, как себя Машка чувствует и как нам надо с ней себя вести.

Какие новости сообщили врачи, угадать не удалось: и шёл тренер как обычно, быстро, широкими шагами, и лицо у него было спокойное. Жалко, что мы не можем читать мысли. Только эмоции чувствуем, когда они сильные. Он открыл водительскую дверь:

— Ну что, обо всём поболтали?

— Ага, — отозвалась Машка.

И больше до самого дома она не сказала ни слова. Сидела и смотрела прямо перед собой, в затылок Владимиру Борисовичу. И крепко прижимала к себе полиэтиленовый пакет с курткой. Ни ко мне не поворачивалась, ни в окошко не глядела. И я поняла, с её возвращением не найдутся сразу ответы на все вопросы. Наоборот, прибавится ещё один вопрос, что делать с Машкой? Она сама на себя не была похожа.

Подъезжая к ферме, тренер посигналил. Нас ждали, двери сразу распахнулись, выскочили Димка, Дженни, Верка, Аня и Арсен. Последней вышла тётя Оля.

«Газик» въехал в ворота и остановился у крыльца, сразу же одно окно заслонила Анина красная вязаная кофта и тётиолин свитер, серый с розовыми ромбами, у дверцы возникла Димкина мордашка, а с другой стороны машины, с той, где сидела я, в кабину пыталась заглянуть Дженни и пару раз, невысоко подскочив, лизнула языком стекло, за которым увидела Машку.