Фердинанд, или Новый Радищев - [20]

Чтобы как-то оправдать свою невольную «командировку» и затянувшееся столование в чужой деревне, они начали косить хозяйкам, на сеновалах которых ночевали, сено, а потом и приносить в дом случайно пойманную дичь да рыбу из обмелевших озер и речек. Дальше — больше. Некоторые горе-косцы перебрались с сеновалов в дом, стали активно помогать женщинам по хозяйству — дрова колоть, навоз выносить и прочее — как известно, без мужика в деревне трудно. Наметилось сближение, возникла взаимная симпатия. Спустя месяц лужковские и ямковские дамы, полагая (во многом — для успокоения совести), что их мужья погибли в горевших вокруг лесах, сошлись с пришлецами, между ними завязались романы, и даже некоторые ложные вдовы впервые за много лет понесли от своих квартирантов. Зловещим фоном этой невероятной истории стали панические настроения жителей, мрачное ожидание конца света, которое постоянно поддерживали ходившие от одного дома к другому темные бабки-эсхатологистки. А подобные настроения, как известно (см. «Пир во время чумы» А. С. Пушкина), во многом смягчают строгие в обычной жизни моральные табу.

Примечательно, что среди пришлецов в Ямок оказался один чернокожий парень, получивший позже прозвище Максимка. Он также обрел пару — пышную вдовицу Валентину, пережившую уже двух спившихся мужей. Максимка ехал на «москвиче» в Великие Клюки, но заблудился во мраке. (Несчастный водитель с пассажиром метались вслепую по проселкам да зимникам, пока в машине не вышел весь бензин.) Максимка и водитель пошли пешком, потеряли друг друга в дыму, а через день сын знойного континента примкнул к группе бывших косцов в тот момент, когда они безрезультатно, в который уже раз, искали свою деревню. То, что Максимка (настоящее его имя — Жозеф-Эммануил-Наполеон Товимбу Мокелеле) — чернокожий, люди, включая Валентину, долго не знали из-за постоянной тьмы, а также сажи, покрывавшей лица и одежду несчастных поселян в эти несчастливые месяцы душного лета.

Когда же к сентябрю наконец пошел дождь и мгла рассеялась, ход истории вспять повернуть было уже невозможно. Мужики прижились и пустили корни на новом месте. И впоследствии не происходило никаких особых споров и конфликтов на семейной или имущественной почве. Выяснилось, что большинство селян, попавших в невольный «обмен», новые супруги вполне устраивают. А большинству крестьянок замена одного алкаша на другого вообще ничего нового не принесла. Словом, в обеих деревнях по-прежнему царили покой и воля.

Вообще после падения советской власти и колхозов в псковских деревнях появилось много истинно свободных людей. Не раз глядя на нашего соседа Юру, размеренно вышагивающего по улице с заложенными за спиной руками, мы говорили: «Вон идет веселый Дидель по Баварии хмельной!» Они действительно свободны от всего: условностей этикета, родительских и сыновних обязанностей, дружеских и товарищеских чувств, гражданских и религиозных устоев, экономических и долговых обязательств, паспортного режима, платежа налогов и алиментов. Христианская шкала ценностей, градация добрых и злых поступков в их сознании безвозратно порушены невежеством, безверием и официальным атеизмом. То, что постыдно (например, воровство, обман), кажется им обычным и даже похвальным, ловким поступком. О матери, которую он зверски избил, продержал в погребе три дня, а потом выгнал на улицу (она укрылась в убогом доме престарелых), у Диделя нет никаких сожалений и воспоминаний. Он, ничтоже сумняшеся, может обворовать соседа, увести и продать чужое сено. Впрочем, не идеализируя прошлое, скажем, что и раньше было так же. Недаром В. О. Ключевский говорил, что «красной нитью нашей истории проходит „воровство“, „вороватость“: Гришка Вор, Шуйский Вор, князь такой-то вор и т. д. В народе, в крестьянстве и теперь еще не зазорно красть, и мужик не может, проходя мимо двора соседа, не вытащить из забора плохо сидящий гвоздь. Он, собственно, и не представляет себе воровство как проступок, как нечто предосудительное, каким считается оно в других классах общества. Да он и у себя самого крадет».

Давным-давно просроченные паспорта современных героев здешних мест потеряны, а ехать за новыми в Новоржев нет ни денег, ни необходимости. Они живут в своих покосившихся, подпертых чем ни попадя домах с протекающими крышами и разбитыми в драках окнами, как птицы небесные: ни часов, ни календарей, ни радио, ни телевизоров у них нет, да и зачем? Нужно знать только, когда наступит четверг и приедет автолавка, и тогда, задолго до известного часа, сидят они на корточках у колодца, а потом жадно посматривают на толпящуюся у голубой (типа тюремной) машины очередь из старушек и дачников, у которых — у-у! богатенькие! — есть деньжата, чтобы купить «красненькова» — так называемый «винный напиток» — невероятная гадость, изготовителей которого следовало бы за это государственное преступление всенародно, как в Китае, расстрелять, а лучше — растворить в их изделии. О техниках вымарщивания свободными людьми денег на выпивку (здесь говорят — «на бутылку») можно написать целый трактат. Но по большому счету они бессребреники, деньги для них неважны — лишь бы их хватило на бутылку. Порой имея в руках тысячи, они все равно пьют, курят и едят редкую дрянь. Как индейцам Эквадора, им мало что нужно: маниока, батат да пальмовые листья для хижины. Одеты они примерно одинаково — в нечто серое, мятое, бесформенное (многие в этом и спят). Лица их и не бриты, и не в бороде, а в двухнедельной (как у маэстро Горгоева) щетине и поэтому кажутся такими же, как и у него, дикими. Все, что у них есть, они всегда пропивают: инструменты, вещи, заготовленное для своей скотины сено, выловленную в озере рыбу, собранные ягоды и грибы, выкопанную на огороде картошку. У них нет даже ста рублей для владельца быка, чтобы покрыть корову, и посему весь следующий год они клянчат у соседей молоко для малолетних детей. Естественно, здесь никто слыхом не слыхивал о поразившем крещеный мир феминизме, и вагинальных псковичей здесь бьют нещадно и регулярно