Фердинанд, или Новый Радищев - [22]
Эти люди нещадно бьют братьев и сестер, жен, детей, матерей (отцы обычно быстро и ярко, а порой медленно и мучительно гибнут в борьбе с зеленым змием), скотину — всех, кто слабее их. Наша соседка осенью, как капусту, рубает топором всех котят, которых вывела за лето ее кошка. А видеть колхозные заморенные стада возле утопающих в грязи и дерьме коровников — скотных освенцимов, — невозможно без содрогания. Если сравнить здешних жителей и представителей местного животного мира, то последние явно выигрывают: звери простодушны, помыслы их чисты, они благодарны, помнят добро и ценят ласку и если совершают бесчестные поступки, что-то крадут, то только с голоду, а не чтобы пропить похищенное. Конь Ромбик трудолюбивее и трезвее своего хозяина Коли; петух Боярин Медная Грудка благороднее и прямодушнее (и гораздо благообразнее) своей бабы Мани; собаченыш Чип дружелюбнее и воспитаннее Вали — в дом без приглашения никогда не полезет, и в его лае нет таких хамских интонаций, как у его хозяйки или у других сельчанок, когда они вдруг внезапно начинают визгливо собачиться у автолавки. Когда в деревне еще жили коровы, то они между собой дружили, являя высокие примеры этого великого античного чувства: Чернушка Настасьи Петровны не выходила пастись без Натальиной Зорьки, и ежеутренняя встреча подруг после проведенной в своих стойлах ночи представляла собой умилительную картину, достойную пера более тонкого, чем мое! Если их днем навязывали по усадьбам (при запоях пастуха), то они часто перекликались, и рев этот не звучал так омерзительно и гнусно, как пропитое, хриплое дурование Толи Тюремщика в доме напротив. Более того, чья-то беленькая кошка в серой шапочке честным охотничьим трудом кормится мышами у нас на поле, часами неподвижно сидя на ограде. Коровы и овцы, не поднимая головы, весь день щиплют травку, а в жаркий полдень, трогательно прижавшись друг к другу, все — малые и большие скоты, — стоят в тени дерева; собаки недреманно несут ночную стражу, облаивая всех чужих; аисты солидно, как инспектора ЦК КПСС, расхаживают возле болота или порой бесстрашно и гордо следуют за лязгающей сенокосилкой, словно англичане за танками в атаке на Марне, добывая так себе и детям ошалевших от шума и грохота лягушек. А уж о других птицах небесных и говорить нечего: с интервалом в минуту (и так весь световой день!) ласточки-родители влетают в чердачное окно, чтобы накормить пятерых своих малышей. И потом эти аккуратные, в белых манишках, воспитанные дети рядком сидят на проводах, как за партой. Они так непохожи на сопливых, грязных, наглых и вороватых бесенят еще одной нашей соседки. Словом, все твари бессловесные работают, добывая в поте морды и клюва хлеб свой насущный, и только люди — нет, не хотят!
Главное и самое поразительное состоит в том, что эти гуманоиды совершенно свободны и от каждодневного земледельческого труда. Лишь иногда в их головах подсознательно и непроизвольно срабатывает вековой механизм русского крестьянского навыка, они что-то сажают. Но и этот труд нужно рассматривать как абсолютную импровизацию на заданную тему, особенно касательно продолжительности работ и их объема. Они могут выкосить траву и бросить ее навсегда гнить на лугу, до заморозков не выкапывать картошку. Их привязанная к железной палке, недоеная, заляпанная навозом от хвоста до ушей скотина весь жаркий день жалобно ревет, плачет и стонет на разные голоса под натиском сотен слепней. Несчастные коровы и козы объедают траву до голой земли вокруг палки на всю длину веревки и в десятке метров от озера буквально умирают от жажды. У этих людей, живущих в сплошных березовых лесах, к зиме нет ни полена дров, и когда уж особенно припрет, Дидель ломает гнилой забор покойной соседки и топит гнилушками свою полуразвалившуюся печку. Летом же некоторые из них стряпают у дороги в грязной кастрюльке, поставленной на два закопченных кирпича…
Максимка стал по-настоящему новым приобретением и даже достопримечательностью Ямок и окрестностей. Оказалось, что этот студент-медик Псковского мединститута является на самом деле сыном короля южноафриканского бантустана, но после всех этих скитаний в жаркой мгле домой, в Африку, он ехать не захотел. Максимка прилепился к скобарям, а особенно к теплому боку Вальки. Далее цитирую статью о Максимке из столичной газеты: «Со временем односельчане привыкли к африканцу, который был улыбчив, вежлив и доброжелателен, охотно откликался на имя Максимка. Он тоже привык к сельской жизни и старается всегда быть при деле: колет дрова, на огороде работает, пасет коров, убирает мусор (чем вызывает особое удивление и даже гордость односельчан), ходит по просьбе местных старушек к автолавке и до копейки возвращает им сдачу. Словом, парень работящий и почти непьющий — где таких сейчас найдешь? „Почти“ — потому что поначалу категорически отказывался от спиртного, но бытие потихоньку определяло сознание, и теперь Максимка позволяет себе стопку „с устатку“. И улыбается: что ж, я не русский, что ли?»
Иногда из знойной Африки на его имя приходят посылки с сушеными акридами и диким медом. «Обмененные» жители Ямок неохотно пробуют его угощения, предпочитая самогон или «красненькое». Через девять месяцев у Вальки родился оливковый малец, назвали его Александром. Он вырос стройным и кудрявым, сызмальства любил Есенина, сам писал деревенские частушки и пел их на гулянках. Еще во времена застоя Валька с Максимкой возили шустреца в город Пушкин, хотели устроить его в Лицей, но вернулись огорченными — там, оказывается, давно уже нет никакого элитного учебного заведения для негритят, а только скучный музей. Сейчас повзрослевший Сашка — фермер. Как непьющий человек (редчайший феномен в округе), он вполне успешно растит лен и поставляет его в Англию. Недавно местная милиция, оживившая паспортный режим с приходом к власти в Москве людей с чистыми руками и горячими сердцами, собиралась было выслать старика Максимку как беспаспортного черного бомжа в Африку, но оказалось, что расходы на дорогу реэмигранта предстоит взять на свой счет местной власти, а счет ой как нужен самим бедолагам-чиновникам. Поэтому Максимку оставили в покое.
