Феномен ГУЛАГа. Интерпретации, сравнения, исторический контекст - [184]

Лучшие традиции эмпирического изучения ГУЛАГа прошли долгий путь к деконструкции границы между ссылкой и тюремным заключением. Теперь мы понимаем, что заключенные в лагерях, получившие статус «бесконвойников» / «расконвойников», могли проводить долгое время за пределами лагеря, в то время как ссыльные и ссыльнопоселенцы проходили во многом через те же испытания, что и заключенные [Bell 2018; Klimkova 2007; Viola 2007]. В своем исследовании, посвященном ГУЛАГу в Казахстане, Стивен Барнс рассматривает лагеря, колонии, тюрьмы и внутреннюю ссылку как единую систему наказаний, тогда как факты, подтверждающие слияние лагерей и спецпоселений, доказывают справедливость взглядов Кейт Браун, обнаруживающей в СССР совокупность разнообразных мест лишения свободы [Barnes 2011; Brown 2007]. Как явствует из этих работ, обращение с людьми, высланными на периферию, далеко не всегда полностью соответствовало их правовому статусу.

Разрушение границы между ссылкой и тюремным заключением в 1930–50-е годы составляет фактор, чрезвычайно важный для понимания последующей истории пенитенциарной системы в России. Вместо того чтобы нанести смертельный удар ссылочной системе – мера, назревшая очень давно, – в ходе ликвидации ГУЛАГа после 1953 года было произведено слияние изгнания с правом и без права передвижения в единую пенитенциарную форму, которую Пьячентини и я определили как «тюремную ссылку» [Piacentini, Pallot 2014]. Последние полвека показали, что в России практика ссылки в качестве наказания и в карательных целях является глубоко укоренившейся реакцией на преступность, социальные девиации и оппозиционную деятельность – даже после того, как в 1953 году прекратились массовые депортации, а после 1991 года ссылки были исключены из арсенала наказаний, к которым могут прибегать суды. Выразители радикальных взглядов на культуру, такие как Филип Смит, обычно видят в «тюремной ссылке» очень значимый символ, свидетельствующий о стремлении российского государства очистить общество от зла, грязи и беспорядка. Сам факт публичной ссылки в отдаленные колонии М. Б. Ходорковского, П. Л. Лебедева, О. Г. Сенцова, И. И. Дадина, Pussy Riot, бесчисленных крымских татар и других осужденных за реальные и мнимые преступления, показывает, что наказание в России – это в значительной мере коммуникативный процесс, цель которого – сообщить, что нарушение общественного порядка может принимать злонамеренные формы, требующие в ответ символического наказания в виде ссылки.

«Ужасы транспортировки»

Транспортировка, понимаемая в пенологическом смысле как система изгнания или высылки, неизбежно принуждает заключенных к совершению дальних путешествий. Реформаторы пенитенциарной системы в духе Бентама понимали, что даже краткие переезды на пути к пенитенциарному учреждению дают осужденным возможность поразмышлять и раскаяться в своих действиях, так что, пережив «страшную пытку» в процессе физической транспортировки, они прибывают на место преображенными. Фуко также видел в «камере-вагоне» место протекания паноптических процессов [Foucault 1977: 264]. Исторически сложилось так, что транспортировка заключенных традиционно сопровождалась обычными для тюремного заключения признаками деградации: в пути их ожидали скудный паек, лай собак, непрерывный надзор, жесткий контроль людского потока, утрата самоидентичности и автономности – неотъемлемые атрибуты наказания, вне зависимости от места назначения, будь то тюрьма, колония, каторжные работы или спецпоселение [Pallot, Piacentini 2012: ch. 6; Moran et al. 2014; Moran et al. 2012].

В своей популярной истории ГУЛАГа Энн Эпплбаум с недоумением говорит о перевозке заключенных в сталинское время: по ее словам, это была «самая необъяснимая сторона жизни в ГУЛАГе» и «почти столь же трудная для понимания, как и сами лагеря» [Applebaum 2003: 169–170]. Можно найти объяснение жестокости лагерного руководства и следователей, но «гораздо труднее объяснить, почему простой конвойный вдруг отказывается дать воду заключенным, умирающим от жажды, дать аспирин ребенку, у которого жар, или защитить женщин от группового изнасилования, ведущего к смерти» [Applebaum 2003: 172]. Точно так же озадачен и Солженицын, хотя он и находит объяснение поведению конвоиров в скуке и уязвленной гордости [Solzhenitsyn 1974: 494–499][657]. Мой тезис в связи с этими комментариями состоит в том, что жестокость в процессе транспортировки может вызвать недоумение лишь в том случае, если транспортировка рассматривается функционально, как способ перемещения заключенных из пункта А в пункт Б. Если же она понимается как неотъемлемая составляющая наказания для преступников, то жестокость уже не так удивляет. Говоря о транспортировке из Британии в Австралию в XVIII и XIX веках, Марк Финнейн утверждает, что сдерживающее воздействие «ужасов транспортировки» – неопределенность, сопровождающая людей в пути, и неизвестность их дальнейшей судьбы – обусловило столь значительную привлекательность для британских властей этого процесса как карательного средства, альтернативного смертной казни [Finnaine 1997: 13].