— Давайте присядем, Георгий Поликарпыч! Отойдем с вами вон туда, в сторонку, за те кусточки. На пару слов…
— Неужто признали, вспомнили? — Инвалид запрокинул отекшее, изуродованное морщинами лицо, на какое-то мгновение обмяк в руках Потапова, будто в капкане.
— Значит, вы на фабрике работали?
— До вас — кладовщиком, на складе готовой продукции. А с вашим приходом — двор пошел подметать. Н-нда-а. И сейчас подметал бы, работенка нехитрая. Да разглядели, видать, что я на одной ноге танцую, в обнимку с метлой: не понравилось кому-то! Уволили. Благо основание имеется: дважды пенсионер — по инвалидности военной и по годам. А того, гады, которые уволили, не знают, что человек после пятидесяти не столько из-за денег на работу ходит, сколько из одиночества, чтобы в компании своих людей пожить подолее, н-нда, особливо ежели данный человек без семьи остался, среди, так сказать, долины ровныя…
— Если честно, Георгий Поликарпыч, то не я вас уволил, а кто-то из моих сослуживцев. А я только подписал, не вникая…
— Н-нда, а ты — вникай. На кой тебя шут в директора сунули, ежели ты вникать не можешь? А вдруг меня, невиновного, к расстрелу представили в той бумаженции, а ты взял и подмахнул, не глядя? Хорошо ли так? Нет, ты вникай, вникай! Потому что я без работы, без обчества — есть полностью убитый человек!
— П-простите меня… — сорвалось у Потапова с языка; про себя он успел заметить, как дернулась, будто от удара, от жалостливого слова «простите» голова старика.
— Как это… Что вы такое сказали? — прошептал он, мгновенно повеселев и перейдя на уважительное «вы».
— Я и говорю: простите, если можете.
— Тоись… прощения просите, так, что ли?
— Именно так.
— Н-нда-а. И что же — так вот без причины и просите али самого подперло? Что от меня-то понадобилось вам? Отзыв какой или рекомендация?
Потапов не стал смеяться над предположением старика, было и впрямь не смешно. Еще в начале их встречи, когда Поликарпыч запрокидывал лицо вверх, чтобы помериться с Потаповым взглядами, Иван Кузьмич испугался этого лица, верней — ужаснулся его правде, подлинности жизненных примет на этом лице; там было все: терпение, боль, неиссякаемое достоинство, отчаяние, перерастающее в протест, свободомыслие, приобретенное не по злобе, не с обиды, а в буквальном смысле — в боях: фронтовых и прочих, жизненных; но было там и смирение, не трусливое, не каменное смирение лягушки, упавшей в колодец, не смирение, приносящее пользу, выгоду, а смирение, приносящее улыбку. Потапов тогда, не дочитав стариковского лица, отвернулся, ужаснувшись нескончаемости примет, испарявшихся, кричавших с этого лица в обтекаемое, еще порожнее лицо Потапова. Иван Кузьмич мгновенно осознал, что лукавить с человеком, обретшим в жизни своей такое богатое лицо, бессмысленно и невозможно.
— Меня, конечно, «подперло», как вы говорите, только совсем в другом смысле, Георгий Поликарпович. Никакие рекомендации мне уже не помогут.
— Что так? Неужто с директоров полетели? Сейчас, н-нда, не только директора — министры падают. Со своих сидений.
— Опять не угадали, Георгий Поликарпович. Меня другое волнует. Понимаете, неинтересно жить стало мне.
— Так, так… Неинтересно, скучно? А может, нам того… сообразить по махонькой? Хотя опять же — до двух ничего не получится. Теперь с эфтим, сами понимаете… Или опять не угадал?
— Не угадали, Георгий Поликарпыч.
— Вот незадача, н-да. Верно говорят: чужая душа — потемки. Вчера наблюдал вас с одной девчушкой фабричной. Может, по эфтой линии незадача? И вопче, как это начальству может сделаться «неинтересно жить»? Оклад рубликов четыреста — раз! Черная машина персональная в распоряжении за углом дожидается — два! Снабжение, опять же… «пакет» в кабинет приносят. Три. Квартира будь здоров, наверняка — на рыло по комнате. Это четыре. Начальников над вами — раз-два и обчелся. Пять. Свобода, тоись. Путевки-командировки, заграница разная — живи не хочу! А ему, вишь ли, неинтересно. Мне тоже на третьем стакане «неинтересно» делается, потому как — успокаиваюсь. Дергаться перестаю. Директором фабрики и чтобы — неинтересно! Может, махнемся, не глядя? Я — в кабинет, а вы — на мое место? Под осенний мелкий дождичек? Бормотушку для моего сынка соображать — откупное на случай ночевки: без эфтого пароля Мишаня на порог меня не пускает. Н-нда-а. Интересно!
Теперь они, Потапов и Поликарпыч, сидели в заветерье на лавочке, которую с трех сторон обступили кусты давно отцветшей сирени. Посторонняя старушка с подопечным мальчуганом, не так давно научившимся ходить, приглядевшись к мужичкам, поспешно перебазировалась с этой лавочки на другую, менее подозрительную. Слишком уж разными, контрастными, не сливавшимися в одно целое были эти двое для стороннего взгляда: высокий, при костюмном параде, щеголеватый Потапов и небритый, опухший, весь в мятом, бросовом, потертом, в нелепой старой шляпе, с поющим протезом ноги, говорящий хриплым, каким-то дырявым, проношенным голосом инвалид. Непорядок, одним словом. А непорядок будто дурной запах: сперва настораживает, а затем от него нос воротят.
— И все-таки чудесно! Всего лишь второй день без хомута фабричного живу, а словно заново народился! Столько событий, встреч! Разговоров! А на фабрике я или молчал или кричал!
