Феникс - [77]

Сняли башмаки. Шелковистые травы нежно обвивали ноги. Шли, внимательно осматривая деревья, пытаясь угадать нужные. Но как узнать их?

Ясю внезапно обуял страх:

— Здесь можно заблудиться, как в пустыне.

— Идем за солнцем. — Якс крепко держал ее за руку, полный решимости бойца перед последним боем, и Яся, угадав это, пошла смелее.

Вскоре они заметили, что солнце будто приклеено к небу — стоит на месте, и обоим стало жутковато.

— Может, это и есть вечность? — тихо проговорила Яся. — Ничто не изменяется, все застыло. Созерцать такое довольно скучно, даже если вокруг хорошо.

Но он упорно тянул ее за собой. Порой казалось, что они кружат на месте.

И когда вконец измотались, увидели искомое. Они узнали сразу — пять деревьев, растущих группкой, издали образующих как бы одно могучее, раскидистое дерево.

— Наконец-то, — выдохнула Яся. — Хорошо бы сразу испробовать с дерева бессмертия.

— Не спеши, — придержал ее Якс. — Нам же сказали — надо обязательно вкусить еще с двух. Только бы не напороться на те, смертельные…

Все пять были совсем одинаковы и не похожи ни на одно известное им растение. В резных пергаментных листьях сиреневого цвета пылали красным огнем круглые плоды. Цветов на этих деревьях не было.

— Я хочу есть, — устало сказала Яся. — Мне все надоело, будь что будет. И она сорвала с трех деревьев по плоду. — Вполне хватит на завтрак. Надеюсь, интуиция не подвела меня, и мы выживем. Горьковато и ни на что не похоже, сказала Яся, протягивая Яксу вторую половину плода. И как только она проглотила последний кусочек, тело ее раздвоилось, а потом размножилось па сотни, тысячи тел.

Ее, многоликую — некрасивую, приятную, очаровательную — любили лучшие, слабые, отвратительные, мужественные, талантливые мужчины рода. Ее носили на руках, лелеяли, одевали в прекрасные одежды, сочиняли поэмы, шли во имя ее на плаху и в бой. У нее было много разных детей: светлокожих, оливкового цвета, темных. И все поклонялись ей, почитали, и нежность их теплым комочком шевелилась у сердца. Ее понимали с полуслова и видели в ней не только источник миллиардов будущих жизней, но и носительницу духовного пламени, потому что она рождала песни, писала картины, танцевала и высекала из камня скульптуры. Ей было хорошо и у походного костра, и у домашнего очага, она любила тихое солнечное небо, нежную шейку ребенка с завитком волос, твердую поступь мужа и прилетевшее откуда-то издалека эхо грядущих дней, в которых угадывались сбывшиеся надежды.

Желудок… Сколько помнит себя, ей всегда хотелось ость. Вот и сейчас, когда вроде бы ничего не надо, рука тянется к другому плоду, и лишь только он оказывается съеденным, как теплый комочек у сердца оборачивается притаившейся змеей, то и дело выпускающей свое жало. Дети покидают ее и навсегда вычеркивают из памяти… Куда делась ее одаренность? Нет ее, превратилась в навоз, удачно сдабривающий мужские добродетели и таланты. А вот уже и пинают ногами, вот объявляют ведьмой и сжигают на костре мелочного предательства. И никак не вырваться из потных рук минутного вожделения, после которого, в лучшем случае, следует безразличие, если не пинок ногой.

Кажется, она и ее спутник едят с разных деревьев: нет совпадения. Ему весело, он сидит, хохочет, тыча пальцем в раскинувшуюся над ними крону, закрывающую небо, а ей хочется плакать, потому что муж оставил ее с выводком детей, и она бредет босиком по пыльной, бесконечной дороге, и ей преграждают путь ложь и зависть, сплетня и донос.

Вот и ты плачешь, бедный Якс. Но ведь мужчина должен быть опорой и каменной стеной, сильным и рисковым. Отчего же ты раскис? Нельзя так, иначе оружие в руки возьму я, глотку хищному зверю перегрызу я, дом начну строить я, на охоту буду ходить и детей выращивать, сражаться с морской стихией и вязать чулки. Нельзя плакать мужчинам, Якс, а то поставлю тебя у плиты, и, пока буду охотиться на медведя, ты перестираешь пеленки и сваришь чегонибудь поесть. Не хочешь? Тогда давай все вместе: на зверя и у телевизора, в рубке корабля и у корыта.

Ты права, Яся, в своих требованиях. Но неужели история человечества держится на наших с тобой отношениях? Как прекрасна ты бываешь в дни ранней весны, и куда все исчезает под осень? Становишься ворчливой, неопрятной старухой. А я хочу боготворить тебя постоянно. Мой беспокойный дух гонит мои ноги в далекие края, не могу усидеть на месте, мне надо пощупать мир руками, попробовать на язык. Я долго не знал, куда деть клокочущую в себе силу, и убивал, убивал, убивал. Не только от злобы, но и от праведного гнева, и от великой мечты и любви. Ты рожала, а я убивал наших братьев и детей. Похоже, мы оба устали от этих занятий, а когда присели на минуту отдохнуть, увидели над собой звездное небо и навсегда очаровались им. Даже по пустыне мы шли теперь с поднятыми головами — так оно манило, притягивало нас. Что мы искали в нем? Не отраженье ли собственных лиц? Мы съели второй плод и, кажется, стали мудрее.

— Надеюсь, третий и есть тот самый, несущий бессмертие. Однако сладость какая…

— Это же с древа забвения! Это его плоды слаще всех! — сильным ударом он выбил половинку плода из ее рук, зашвырнув свою в кусты. Но оба уже успели проглотить по кусочку, и это не замедлило проявиться: они ощутили необычайную легкость, вмиг забыты были все печали и горести, но не было и радости от этого бесцельного, бессмысленного парения. Они поняли: это их искушали. Не один, а множество змеев. Одни одурманивали их убаюкивающими мелодиями, другие предлагали на выбор огромный ассортимент развлечений, третьи приготовились высосать из их мозгов память.