Фельдегеря генералиссимуса - [40]

Прибыл новый курьер из столицы — и все разъяснилось: Манифест, да и фельдъегерь, что сей Манифест привез, — фальшивыми оказались. Ростопчин этого «фельдъегеря» изловить велел…

Дальше Катишь писала своей Маришь уже о своем — амурном, лесбическом. Нам это не интересно.

Второе письмо, от брата, Мария получила в тот же день. Вот о чем писал ее брат, писал по-русски.

Милая Маша!

Письмо ты мое получишь, наверное, когда меня уже не будет в живых на этом свете. Положение наше отчаянное. «Альп здесь нет! — сказал по этому поводу Александр Васильевич. — Деваться нам некуда. Только достойно умереть остается».

Александр Васильевич Суворов — генералиссимус наш непобедимый.

Поэтому буду краток.

Это письмо тебе передаст наш сосед Ноздрев. Не хочу, чтобы Ипполит его перехватил, так что о моем письме ему ни слова.

Знай, что наша армия, непобедимая армия Суворова, гибнет под стенами Константинополя по его вине. Но скажи ему, когда получишь достоверные сведенья о моей смерти, что я ему смерть свою простил, — а гибель армии нашей не прощу никогда — пусть английский Бог ему прощает…

Внимания, господа читатели!

Участь русской армии решалась, конечно же, под стенами Константинополя, но и на заснеженных просторах Тверской губернии она решалась. Но, пожалуй, она уже была решена. Двадцать пять русских фельдъегерей погибли. Гибель Суворовской армии поэтому была неизбежна. И русский возок — два солдатика, ямщик — и долгий ящик под рогожей — ехал как раз там, где их припорошили снегом. А по полю наперерез возку скакало три черных всадника. Они не торопились. Зачем торопиться? Возок-то остановился. Лошади рухнули — как пьяные! В Торжке их напоили лошадиной водкой.

Прочитав эти два письма, Мария залилась слезами.

— Что ты плачешь? — кротко спросила ее Параша, войдя к ней в комнату.

— Плачу? — удивилась Мария. — Да, дружок, плачу, — вздохнула она. — Оставь меня одну, пожалуйста. — Параша вышла из комнаты. Выйдем и мы. Уж очень далеко вперед мы забежали. Вернемся в поместье князя Ростова — повернем стрелки романного времени на девятнадцать лет назад!

Глава вторая

Чертежный рейсфедер

Всадника медного

От всадника — ветер

Морей унаследовал.

Борис Леонидович Пастернак

Он циркулем медным высверкивал,

Дворец свой вычерчивая.

И звездным в ночи фейерверком –

Сады и каналы…

Но сверху

Глядело на это недремное око,

С прищуром артиллерийским, пророка.

Точнее — с артиллерийским прицелом.

Ведь все, что на свете белом не делай, –

Под точным его мы Божьим прицелом.

Где парк он наметил — брусчатка парадов,

А вместо каналов

— широкая,

не перепрыгнуть,

канава.

И пушки чугунные вместо фонтанов.

Из ядер чугунных ограда.

И в бронзе продавлено слово:

«Вера».

И бронзовый ангел над этим словом.

И княжеской рукой дописано,

Циркулем тем же:

«Какая ж я сволочь.

Прости меня, Вера!»

Ведь князь для нее дворец свой вычерчивал

Сады, каналы, купола!

Когда ж княгиня умерла,

Смерть побрела за вечностью.

Чтоб не сойти с ума…

N. N.

N. N. додиктовал по телефону мне этот эпиграф и сказал: «Извини, экспромтом. Хочешь, выковыривай два одинаковых слова-рифмы — и прочую шелуху. Там я где-то и с размером напутал. Впрочем, так все сейчас рифмуют, а размер стихотворный — ровностопный — так всем обрыдл, что ну его — к черту! А про княжескую приписку, согласись, здорово придумал! А?» — «Не знаю, здорово или нет, — ответил я. — Но то, что такую приписку князь штыком, а не циркулем выскреб, ты угадал! Была такая приписка на надгробном памятнике его жены — княгини Веры Алексеевны Ростовой».

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?..

Давай ронять слова,

Как сад — янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

едва, едва, едва…

…Не знаю, решена ль

загадка зги загробной,

Но жизнь — как тишина

осенняя, — подробна.

Борис Леонидович Пастернак

Старый князь Николай Андреевич Ростов женился поздно. Не буду высчитывать, сколько ему было лет, когда он взял в жены шестнадцатилетнею свою крепостную Веру Морозову.

Князь родился в тот же день и в тот же год, что и Александр Васильевич Суворов. Вместе, с капралов, они начали свою службу в Семеновском полку.

Алексею Морозову — отцу Веры — и всему его многочисленному семейству он дал вольные за неделю до свадьбы. Тут же они уехали.

Куда?

А Бог его знает — куда! След их затерялся на проселочных дорогах нашей российской Истории.

Был ли сей альянс — крепостной с барином — очередной причудой князя? Наверное, был. Но и ведь любовь была!

Вставши рано по утру, Вера сразу же бежала к князю в кабинет (князь вставал еще раньше) — и целый день стояла у него за спиной. Смотрела, что он делает.

В ту пору дворца еще не было. Они жили в домике очень похожем на домик Петра, что сейчас в Летнем саду города Санкт-Петербурга.

Князь был полон деятельных планов. Выписав из Италии и Франции архитекторов, ученых и мастеров, он проектировал свой дворец.

Вера была прекрасной рисовальщицей и рисовала на твердых картонах свой дворец.

Фантазии юной своей жены князь складывал в муаровую папку. Она смеялась только: «Вот умру — память обо мне будет!» — «Что ты, душа моя, говоришь? — отвечал ей князь. — Это я память о себе вам с сыном оставлю!» Вера, как говорил князь, была брюхата сыном Андреем. Понесла сразу же в первую ночь.