Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - [7]

Разошлись запоздно… Спустился Фёдор к реке, сел на бережку у воды. Голову руками охватил. Думает: народ наш не хуже, а иной раз и лучше иностранцев к искусствам способен! В воде звёзды не то отраженьем своим блещут, не то сами попадали в тихую, тёмную глубь… Рядом будто шёпот чей-то шелестит или плачет кто… Прислушался, понял… Иасинс — Лушка да Анемон — Аграфёна спины друг другу водой смывают. Спины эти нынче утром на конюшне особым колером разукрашены были, к вечеру притёрли их белилами да разным там, чтобы не углядела чего публика.

Девичьих слёз и жалоб наслушался Фёдор, пока не ушли «цветки», не порозовело небо, не зазвонила Москва к ранней обедне…

* * *

Студенты «гошпиталя», что в Лефортове, тоже в иные дни комедии играли… Глядишь — не наглядишься. Тут тебе и юный Фарсон, что полюбил королеву да кознями вельмож загублен был, и забавные персоны, что в дьячковые подрясники ряжены. Они такое сказывали, что смотрительницы рукавами лица закрывали — сквозь румяна стыдом природным краснели. Обо всём виденном записывал Фёдор в «раздумчивую» тетрадь. И о «першпективе», малеванной на холстах, о движении облак и о прочих чудесах подсмотренных… О цветах, плетью сгубленных, тож записал… За время, что жил в Москве, менее всего к заводскому «произвождению» стремление имел, всё боле выказывая склонность к языческой Мельпомене.

В 48 году помер отчим — старик Полушкин. Стал Фёдор из «компанейщиков» заводчиком и наследником купоросного дела. Поехал в Ярославль. Мать постарела, умерла тётя Настя, повзрослели братья. От завода оторопь да испуг… А тут опять же купечество ярославское с просьбой. Новому заводчику всем миром поклон бьют: «Стал грамотеем, езжай в столицу, выручай православных. Проси от всего купечества Сенат на таможне вместо иноземных браковщиков товаров назначить ярославцев — знатного мастера Истомина да купца Швылёва». Как откажешь! И поехал Фёдор с выборными в столицу за неграмотных земляков перед Сенатом хлопотать… Ну, дело, конечно, такое, пока до Сената дойдёшь, что по лесу дремучему вёрсты исходишь, по канцеляриям да присутствиям разным плутая. В столице простых людей маловато. От регистраторов и экзекуторов до чинов все персоны! Истомин да Швылёв и деньгами издержались и здоровьем притомились, ободряя сенатских канцеляристов. Опять же иностранные браковщики, своего упустить не желая, большое рвение насупротив проявили… Усердие ли Фёдора, понятливость ли его помогли, однако Сенат в поощрение русского купечества просьбу уважил. Ох, и гуляли же первые русские браковщики в столице русской! Фёдор им объявление сделал: «Пока не пропьётесь, глаз к вам не покажу». Съехал от них на постоялый двор. Бродил по столице — любовался городом, куда там до него Москве!.. В кунсткамере был, глобус смотрел, библиотеку при академии видел. При нём профессор один многие опыты делал через стекла зажигательные. Ездил на острова смотреть медведей белых, слонов, львиц, бобров и других зверей разных… На Васильевском острову смотрел впервые «тражедию» «Синав и Трувор», сочиненную господином Сумароковым. Её играли кадеты Шляхетского корпуса. О том в «раздумчивую» тетрадь записал: «Никита Афанасьевич Бекетов «Синава» играл. Пришёл я в такое восхищение, что не знал, где был — на земле или на небесах!» И началось… Исходил Фёдор все театры. Побывал в знакомой по Москве итальянской опере и французском театре, на котором пьесы Мольера и Расина превосходны были, и в немецком театре, что ютился в неказистом домишке. До старости не забыть всего этого!

Знатный мастер да купец, в сознанье придя, сыскали Волкова на постоялом дворе, повинились перед ним и пошли нанимать лошадей в обратный путь. В Москве Фёдор отстал от земляков. В берг-коллегии свои хлопоты — заводчиком теперь стал. Еле в неделю с делами управился, а там опять дорога, опять звенят бубенцы под дугой.

ЮНОСТЬ АКТЕРА

С озера тянулась и плыла, обволакивая прибрежное кустовье, пелена тумана. Зазолотились куполки звонницы, коснувшиеся там, у себя, наверху, переливчатой нежности зари.

Не рушат тишины лёгкие перестуки вёсел о деревянные уключины лодок на озере — архиерейская челядь плывёт к острову за накошенным с вечера сеном и ночным уловом рыбицы.

Спит Ростов Великий. Утренняя дремота нежит безмолвные слободки, да улочки-кривули, и топкие речушки, и родниковые овражки.

Спит митрополичий двор…

Спит воеводский приказ, куда ещё до полночь пойманы были и пытаны посадские бобыли, взятые «за-караул»[11] с «сумнительным к пожарному случаю при них оружием»… Уже не надобен светляк-фонарь, что давно чадил и мигал, подсвечивая веревочную паутину звонницы, каменные плиты переходов да матовые от росы бока колоколов…

Смотрит Фёдор со своего поднебесья, и кажется ему, что плывет он над озёрными туманами, над полями и перелесьем навстречу тихому половодью утреннего света.

— …Хорошо у тебя, дед, тут, наверху!

Руки Афанасьича быстро, но не торопко ссучивают верёвки, что протянулись к языкам колоколов — телепням.

— И то правда, — отозвался старик, — облака, да голуби, да я… Никто не тревожит… Звоню. У немцев звона нету. Клеплют да в било бьют… Одна Русь колокольный звон содеяла. А звонят кто? Митрополиты, владыки? Как же! Один Иона