Фёдор Волков.Сказ о первом российского театра актёре. - [27]

Стал театр содержаться придворной конторой, смотритель безденежно шёл. Одного не учёл Сумароков — придворной конторой граф Сиверс ведал. Ну, стало быть, в «отцы» к театру русскому по должности определили его… Потемнел Фёдор, сведав о том, а Сумароков в неистовстве шумел: «С главным злодеем моим я никак дела иметь не хочу!» Вот тебе и разноголосица!

А дни за днями, как капли дождя за окном, в месяцы, в годы стекались. Трудное наступило для Фёдора время — крылья выросли, а высоты и простору для размаха нет!

* * *

Придворный брадобрей, он же куафер, укрыл голову его сиятельства графа Сиверса париком и, уложив завитки и локоны, как того мода требовала, принялся осыпать их пудрой, на что по тому времени и двух фунтов бывало мало. Трудов и терпения на украшение придворной головы не счесть, однако граф Сиверс то время к пользе государственной употреблял: слушал доклад регистратора придворной конторы.

Фёдор, явившийся тож с утра для просьб о театре, любопытствуя в своей простоте, держался поодаль от облака, поднявшегося над графской головой.

— Плетей вам дать, вот что! — сипело его сиятельство на регистратора. — Государыня повелела к посажению в головкинский дом котов набрать до трехсот… а вы что?! Опять на комедии крыса государыню в забвенье ввела!

— Ваше сиятельство, вот как перед богом, исполнено!

Только коты те, рационом своим — говядиной да бараниной — довольные, к крысам чувств не высказывают.

— Опять дураки! Котам говядину и баранину не отпускать. Вместо того впредь давать дичь — рябчиков и тетеревей! Ступай ко всем чертям! — Его сиятельство, отмаявшись, расположился в кресле, уже на Фёдора осердясь:

— Слыхал? Коты и те к вольнодумству склонность выказывают! И ты туда же… Назойливость твоя утомляет!

— Что делать, ваше сиятельство… Карнавал до последних дней масленицы прошёл без представлений от русского театра за неимением платья…

— Вздор! Господа чужеземные министры и прочие большие персоны предпочитают французский театр и оперу. Тобой недовольны — первый придворный актёр, а несведущ в иноземной поступи и в возвышенности речи, почему и почитаешься некоторыми за мужика.

— Справедливо, ваше сиятельство. Я их за дворян, а они меня за мужика… Что делать, в иных головах пудры на париках больше, чем…

— Вольнодумства, сударь мой, не терплю! — Встал его сиятельство с кресла. — Иду на доклад! Его высочеству великому князю надоели мужчины на театре. Просит указа у государыни, чтобы на сцене не было мужчин, — роли их должны исполнять женщины в мужских костюмах. Жду на это решение государыни.

— Будьте ходатаем за русский театр, ваше сиятельство!

— Русский театр — вздор! Глупая выдумка для развращения народа. На Васильевском острову ваши смотрители — купцы, чиновники, мещане, мужики и как это… подмастерья! У подъезда ни одной кареты… И это театр! Позор!

— Сторона глухая, ваше сиятельство. Какие там кареты. Осенью — грязь непролазная, фонарей нет… темь. Пешком идут… По колено в грязи, а идут…

— Куда идут? Не должны идти! Ступай, братец, впредь поменее надоедай мне с театром…

— Старание приложу, ваше сиятельство! — усмехнулся Фёдор. Вышел от графа, задумался: «Что, братец, российского театра первый актёр, как жить-то будем?»

* * *

В день зимнего Николы гостили у Сумарокова. Беспокойно ту зиму было в столице. Царица, наскуча тревогою о себе, повелела арестовать Бестужева, Елагина, Апраксина, Адаурова и многих других, что близ Екатерины держались.

Пётр, весьма тем довольный, орать принялся: «Катьку эту… в монастырь отправить! Павла тоже куда-нибудь! Женюсь на Воронцовой!»

Даже матушка Елизавета на дурость такую ахнула. Екатерину для разговора вызвала… Ничего, обошлось. А у друзей Екатерины смятенье: дальше что ждать?

Мотонис в угол отсел, скучный стал. Александр Петрович, наказав гостям дожидаться его, к Панину за новостями уехал. Козицкий пришёл, парнишку какого-то с собой привёз. Смеётся: «Ну что, заговорщики? И ты, Фёдор, в нашей компании?.. Э, пустяки… обойдётся! Бестужеву на старости лет в деревне пожить неплохо… Мне Аленку бы… где она?» На другую половину дома прошёл, к матери Сумарокова, вернулся с девушкой крепостной лет семнадцати. Взглянул на неё Фёдор, глаз отвести не может.

А Григорий Козицкий шумит:

— Хвались, хвались новым художеством каким, Алёнушка, красота моя!

— Полно, сударь… скажете тоже!.. Какое художество… так.

— Вот, Евграф, смотри… Я, Алёнушка, Евграфа привёл… Он чуть постарше тебя, а в художествах толк понимает!

Евграф плат, принесённый Алёнкой, по столу расстелил, любуется.

Мотонис тож из угла поднялся, так и замерли все, над столом наклонясь…

Козицкий Фёдору шепчет:

— «Воздух» алтарный в Успенском соборе, дар императрицы, — её работа! Ну, а этот плат куда же отдан будет, Алёнка?

— Не знаю… дело господское… кому-нибудь. — Руки Алёнки плат расправляют нежно, словно прощаясь навек. — Недосуг мне закончить его… к смотрению за канарейкой приставлена… Птица заморская… мало ли что… с ног сбились в услугах ей… Пойду я, сударь, старая барыня гневаться будет….

«Эх, Алёнка, Алёнка, — подумал Фёдор. — Сотни лет дар царицы в соборе хранить, прославляя, будут, а Алёнка свой краткий век крепостной, безымянной рабой проживёт в услугах канарейкиных…»