Федькины угодья - [7]

Мы, грубо выражаясь, легли в дрейф. Куда-то вынесет нашу льдину?

В половине мая, когда колхозники прошли с оленями на север, мы узнали, что в Белушьем, соседнем с нами рыбачьем поселке, скопилось для нас много почты.

— Приезжай! — просил меня радист. — Давно не виделись.

Хотелось мне запрячь собак да махнуть к рыбакам, ведь ничего не стоит потратить на дорогу каких-то двое суток. В тундре такие поездки считаются пустяками. Но увы! Не всем ездить: на станции дел непочатый край. Я провожал и встречал друзей, а сам сидел за аппаратом, выстукивал телеграммы, помогал Забоеву сортировать и упаковывать пушнину, изредка поглядывая в окно, за которым токовали куропатки, и вздыхал о том славном времени, когда работал каюром. Начальством, оказывается, тяжело быть.

— Почту бы получить неплохо, но дорога трудная, весна началась… — Семен задумался.

— И самолета долго не будет, — вполголоса произнесла Варя, вздохнув.

— Я съезжу, — сказал Прокопий. — Собаки все равно помирать собрались.

Варя сделала вид, что не слышала этих слов.

На следующее утро каюр покидал станцию.

— Красота какая! — говорила Варя, провожая вместе с нами Филиппова. — Мох да камни, а глаз не отвести. Чудно!

— Смотри! — предупредил охотника старый Ванюта. — Плохая дорога — возвращайся назад. С весной шутки плохи. За один день так развезет, что не выберешься.

— По утрам заморозки крепкие.

Упряжка поднялась на перевал. Проня, казалось, привстал на нартах, махнул нам рукой и исчез. Через сутки он был уже в Белушьем. Но со дня отъезда нашего каюра оттуда прошло еще трое суток, а его все не было. После сильной оттепели ударила пурга. А весенняя пурга куда страшнее зимней. Человек в это время бессилен: одежда становится сырой, промерзает, обувь тоже, пронзительный холодный ветер пробирает до костей.

Которые сутки бушует пурга. Проня? Где он? Лед в заливе, что лежит на пути каюра, посинел. Над тундрой слышны тревожные голоса птиц. Мечутся птицы, уносимые ветром в море, гибнут.

После такой пурги я как-то наткнулся в тундре на лебедя. Он лежал на камнях с окровавленной грудью. Я вначале принял его за пласт снега, но когда подошел поближе, лебедь приподнял голову, вытянул шею и — запел. Сколько с тех пор по северу исходил, а не доводилось больше слыхать такой песни. В ней была и тоска преждевременной гибели, и радость возвращения в родные места, и гордый клекот, и… журчание первого ручейка, что пробивает путь из-под глубокого снега. А может быть, виновата не пурга? Может, лебедь сам упал на скалы? Есть же предание о единственной на всю жизнь любви? Кто как, а я с тех пор верю…

В город летели телеграммы с просьбой выслать самолет на поиски каюра, но он мог вылететь лишь после пурги, которая охватила всю тундру.

Варя не выходит из рубки. Я случайно перехватываю ее взгляд. В нем столько тревоги, столько печали, что становится не по себе. Неужели? Какие же мы все глупые.

Попытки связаться с оленеводами окончились неудачей. Связи по расписанию мы с ними не имели, а радисты колхозов берегли питание — появлялись в эфире раз в три-четыре дня. Отсиживались где-то в чумах в те дни. Залив наверняка покрыт сетью трещин. Еще до пурги ждали: вот-вот хлынет вода. А если отрезало путь? Тогда что? Выехать бы на поиски, но на чем? Собаки, что остались на станции, — дерьмо, еле на ногах держатся.

Прошло еще трое суток. Мы с Варей сидим в комнате заведующего, а Семен бродит вдоль берега.

— Рукой машет! — и Варя выскочила на крыльцо.

Я кинулся следом.

— Едет! — не своим голосом кричал Семен. — Едет!

С противоположной Белушьему стороны медленно приближалась оленья упряжка. Мы побежали навстречу.

— Жив! — взмахнула Варя руками.

Проня приподнялся с нарт, прислушался и шагнул на ее голос. Шел он как-то странно, осторожно ступая по снегу, словно боялся провалиться, выставив руки вперед, Варя опередила нас. Она припала головой к плечу охотника и разрыдалась.

— А плакать зачем? — негромко спросил он. Скупая улыбка пробежала по его черным, сухим, искусанным в кровь губам. — Задержался я немного. — Голос его дрогнул. — Ну, хватит… хватит!..

— Что с тобой? — твердила Варя, покусывая кисти платка.

— Очки в Белушьем забыл. Снежная хворь скрутила. Собаки к избушке притащили. Отлеживался там.

Мы ввели товарища в комнату, наложили на больные глаза повязку и облегченно вздохнули. Снежная хворь — явление временное.

— Почту разобрать надо! — сказал я Семену. — Пошли!

Почту в тот день мы так и не разобрали: побродили с Забоевым по скалам, слушая голоса прилетевших из дальних края птиц. Каждый думал о чем-то своем. Я вспоминал Яшу, гадал, где он может быть сейчас. Где доктор наш Нина? Не пишет что-то давно.

— Обед готов! — кричала нам Одинцова. — Заждались?

— Идем. Хозяйка зовет! — хмуро сказал Забоев. — Идем! — А сам свернул в сторону, к себе поплелся. Труха у него какая-то в голове. С виду парень как парень, а коснись дела — тряпка. Ведь знаю, ничуть у него сердце по Варюхе не болит, ан нет — домой… Чего одному сидеть?

Молодость — она как пролетная птица: прошумит крыльями, и след пропал. Плохо человеку, если никто нигде не встретит его, как встретила Проню наша Варя.