Федька - [18]

— Повод!

Взвод тронулся. Эх, добраться бы до реки!

— Галопом арш!

Все больше светало. До чего скоро светало! В лесу проснулись птицы. Проснулись, зашумели. Подул ветер с поля. Заалело небо. Вот-вот солнце встанет.

— Глянь-ка! — Потапов круто осадил коня. — Матвей Иваныч, глянь-ка!

Что-то показалось на дороге, что-то черное, стремительное что-то. Оно двигалось. Оно ширилось. Оно росло.

— Скачет кто-то! — Комиссар повернулся к бойцам, поднял руку. — Стой!

Скакал Никита. Скакал, как бешеный. Он припал к шее коня, почти слился с конем, его почти не видно было. Только бурка развевалась и хлопала, как флаг на ветру.

И вот доскакал. Рванул повод, поднял коня на дыбы.

— Ну? — сказал комиссар.

— Не проскочить! — Никита кричал, хотя комиссар стоял рядом, в двух шагах. — Не проскочить, Матвей Иваныч! Обошли!

— Как?

— Да в мешке сидим, ну! Вона, видишь?

Комиссар привстал на стременах, приладил бинокль.

Верно — не проскочить. Впереди на холмах, четко на утреннем небе, видна конница. Слева и справа, в обход, двигается пехота. Нет, не проскочить!

— Видишь? — кричал Никита. — Видишь?

— Вижу, — пробормотал комиссар. — Как не видеть? Вижу.

Обернулся: сзади никого, сзади тихо. В лес! В лес надо, пока не поздно!

— Павел, — сказал он, — дай команду: в лес!

— Взво-од, — протяжно пропел Потапов и плетью смаху огрел коня. — Взво-од, в лес!

Глава четвертая

Ни выстрелов, ни топота, ни крика. Тишина. Где-то солнце, а где — не видно. Только золотистый сумрак струится меж деревьев, струится, плывет. Только серебристым бисером светится роса на траве. Утро.

Было утро. Раннее утро. А Федьке казалось: вечер, поздно. Федьке казалось: небо потухло, солнце заходит, идет ночь, надо спать.

Он перекинулся со спины на живот, зарылся лицом в траву. Спать! Он устал за ночь. Голова отяжелела. Глаза слипались. Спать!

— Нельзя, — сказал Сорока, — нельзя, Федор!

— Чего?

— Нельзя! — повторил Сорока. — Тут каждую минуту гостей жди, а ты — спать! Ухлопают враз!

Федька потянулся, зевнул. Что так, то так. Ухлопают. Как пить дать. И «здрасте» не скажут. Раз — и готово.

Присел. Осмотрелся.

Взвод расположился на полянке в лесу. Место было глухое, надежное место. Небольшая круглая поляна. Посреди поляны — шалаш. Кругом лес. Да, добраться сюда не просто. Попробуй, доберись, когда одна тропинка, а на тропинке пулемет. Зато и выбраться отсюда не выберешься — лес со всех сторон обложили белые. А так-то тут не худо, грех плакаться: и лежать не жестко, трава мягкая, и грибов много.

— Грибов-то! — сказал Федька.

— Грибов-то гора, — сказал Сорока. — А что в них толку? Ни масла, ни хлеба.

— Да-a, влипли! — Мишка вздохнул. — Плохо, ребята! Крышка!

— Во дурной, — сказал Сорока. — Ты что ж думаешь: не пробьемся? И хуже бывало. А ничего, живы.

— Чего ж хуже? — сказал Мишка. — Хуже не надо!

— Хуже, брат, когда один. Вот, не к ночи будь сказано, попался ты к белым, и никого своих. Один. Это, скажу тебе…

— Да ты-то почем знаешь?

— Так уж. Знаю. — Сорока сорвал травинку, пожевал, бросил. — Видал я прошлым летом паренька одного, — сказал он. — Побывал он у белых. Пареньку-то лет двадцать, а седой.

— Что говорить, — сказал Мишка. — Одному попасться — хуже нет. Гиблое дело.

Из кустов бесшумно вынырнул Никита.

— Вася, до комиссара!

— Есть! — Сорока встал, оправил гимнастерку. — Что там, не знаешь?

— Знаю, — сказал Никита.

— Ну?

— Будто, значит, на гитаре поиграть. Комиссар говорит: скучно. Пускай, говорит, Вася поиграет.

— Брось, — сказал Сорока. — Говори делом.

— А делом если — так не знаю, — сказал Никита. — Надо, раз зовут. Пошли.

И Федька пошел с ними. Правда, в шалаш-то он не попал («Куда? — сказал Никита. — Брысь!»), но сел около, у двери. Напряг ухо, прислушался. Ничего! Что-то говорят, а что — не слышно. Тихо уж больно говорят-то. Шепотом. Встал, прошелся, поискал: нет ли где щели в стене? Оказалась, как не быть? Есть! И щель такая, что лучше не надо: и все видно, и все слышно.

«Вот! — подумал он. — Вот те и брысь!»

В шалаше всего и было, что дверь, скамья да стол. У двери стоял Никита. На скамье рядком сидели комиссар, Потапов и Сорока. А на столе лежала карта. Раскрытая карта лежала на столе. И все склонились над ней. И все молчали.

— Значит, так, — не подымая головы, проговорил, наконец, комиссар. — Повторяю: в район Буды — Боровое перекинуты три полка. Белые готовят внезапный удар по правому флангу дивизии. Мы в мешке. Ясно?

— Ясно, — сказал Сорока.

— Направления ты держись… — Комиссар с минуту подумал, потом решительно провел карандашом по карте: — Направления ты держись на Кленцы. А через фронт…

— А через фронт, Матвей Иваныч, это там видно будет.

— Да, да, конечно. — Комиссар поднял голову, внимательно посмотрел на Сороку. — Ты, Василий, понимаешь, на что идешь?

Сорока молча кивнул.

— Ну, да знаю, — негромко, как бы про себя, проговорил комиссар. — Знаю. На тебя положиться можно.

— Пожалуй, еще кого надо. — Потапов поскреб небритый подбородок, глуховато откашлялся. — А то мало ли что…

— Дозвольте, товарищ комиссар, — сказал Сорока, — взять моего хлопчика, Федьку.

«Меня? — Федька вскочил. — Никак меня?»

Но комиссар куда меньше обрадовался. Комиссар совсем не обрадовался.