— Пропасти на тебя нет! Обувь-то, обувь как есть пропала! Озорник проклятый, я тебе ужо покажу за твои проказы! Утоп бы, и что тогда? — От крика оранжевые рюшки на ее груди колыхались.
— Ну, я пошел, — сказал Николай. — Клавы дома, что ли, нет?
— На речке белье полощет. Хулиган ты отпетый! — Это, конечно, относилось к Федьке, а не к Николаю, за которым уже закрылась дверь.
— Н-да, происшествие, — промолвил плотник, пошевеливая бровями.
— По чему я теперь читать буду-у? — выл Федька, вертясь на лавке, норовя, будто невзначай, задеть мокрым рукавом плотника, измочить ему пиджак.
— Скидай рубаху-то, оголтелый, портки! Все скидай! Порося чертово!
Мать ушла в горницу достать из сундука чистое белье. Плотник поднялся и прошел за ней. До Федьки донесся глуховатый шепот. Потом оба вышли из горницы, мать проводила плотника в сенцы.
Когда, слегка задержавшись, она вернулась в избу, Федька нагишом подскочил к ней и заорал во всю мочь:
— Чего этот приперся? Чего он здесь забыл? Вырядилась-то зачем?
Он ревел и ругал мать всякими худыми словами. Сильными руками Анфиса сгребла сына в охапку, дала ему несколько увесистых звонких шлепков, тряхнула хорошенько и снова отправилась в горницу. На этот раз она принесла рубаху и штаны. Полоща Федьку в бадейке, мать ругала его на чем свет стоит. И он не отставал. Кричали в два голоса. Потом оба замолкли, обнялись, прижались друг к другу. Так уж бывало десятки раз — по разным поводам.
— Галчонок ты мой! — шептала мать, расчесывая гребнем Федькины свалявшиеся кудри.
— Плюнешь, мам, на плотника, а? — говорил Федька, разнежившись.
— А чего мне плотник? Нужен он мне! — усмехалась мать. И вдруг добавила мечтательно: — Алексей Кузьмич его звать.
Федька взглянул на нее подозрительно. Но тут же ласковое прикосновение материнской руки потушило готовые вспыхнуть гнев и возмущение.
* * *
С книжкой дело уладилось неожиданным для Федьки и самым превосходным образом. Слух о том, что Федька утопил учебник в разлившемся ручье и чуть не утонул сам, распространился по деревне. А через неделю к Титовым зашла агроном тетя Оля и подала Федьке новенькую «Книгу для чтения» и письмо.
— Вот! Бабушка Сергунькина тебе прислала.
Почерк у Анны Ивановны был мелковатый, и не так уж хорошо Федька читал не по-печатному, поэтому несколько раз прочла ему письмо вслух Клава.
«Дорогой Федя, — писала Анна Ивановна. — Дочка мне написала о том, какая с тобой случилась беда. Посылаю тебе книжку; не теряй ее, а главное, не топи. Учись, милый, хорошенько. Летом увидимся. Сейчас Сергунька здесь со мной, а летом мы вместе приедем. Когда гуляем, мы с Сергунькой тебя вспоминаем. А ты-то нас помнишь? Напиши мне письмо о том, как ты поживаешь. Передай привет своей маме и сестре. Желаю тебе всего хорошего. Бабушка Анна Ивановна».
* * *
В первый раз в жизни Федька самолично получил письмо. Он очень радовался и гордился, фасонил перед ребятами новой книжкой, которая из самого Ленинграда ехала заказной бандеролью.
С книгой дело обстояло вполне благополучно, но зато с плотником оно приняло неслыханно скверный оборот.
Весна наступила как-то сразу, бурная, погожая. Щедрое солнце обсушило землю, помогло деревьям и кустам покрыться ярко-зеленой мелкой листвой, выгнало наружу траву и подснежники.
В отличном настроении Федька размашисто шагал по самой середине деревенской улицы и горланил песню:
Шел по улице мона-ах!
В ра-азрисованных штана-ах!
A-а по улице по то-ой!
За-а ним гуси шли гурьбой-ой!
Особенно вкусно ойкал и при этом чуть подгибал коленки.
Избы за три от своего дома Федька увидел третьеклассницу Любку. Она перевесилась через плетень и кричала, уцепившись за колья:
— Богдан, а Богдан! А что я зна-аю-у! Ой, что я зна-а-ю-у.
Если б не обозвала его Любка так, может быть, он и поинтересовался бы, что она ему хочет сказать. Но раз «Богдан» — нет. Не замедляя шагу, Федька громче завел:
A-а по улице по той-ой!
За-а ним гуси шли гурьбой-ой!
Войдя в свою избу, он на тот же мотив пропел:
Да-айте каши мне скоре-ей!
Пообедаю живей-ей!
Это было очень здорово! И чувствовал Федька себя прекрасно: оттого, что погода отличная, и учительница его похвалила, и от своего горластого пения — от всего вместе.
Клава что-то шила, сидя у окна. Она сейчас же поднялась, загремела у печки чугунками, не поворачиваясь, сказала сдавленно:
— Сейчас подам. Сварили тут… Еще утром.
Федьку немного удивила Клавкина покорность, готовность ему услужить. И не сказала ока, как обычно: «Сам возьми, не грудной» — или что-нибудь в этом роде. Ну что ж, тем лучше. Федька важно, по-хозяйски, уселся за стол.
— А мамка где? В правлении убирается?
Клава не ответила, только странно засопела, возясь у печки. Федька обернулся. Спина сестры, обтянутая пестрым ситцевым платьем, вздрагивала.
— Плачешь? — поразился он. — Обожглась? Чего обожгла? Руку? Заживет! — утешил он снисходительно.
— Дурак, — беззлобно промолвила Клава, вздохнула и поставила на стол перед Федькой тарелку с дымящейся кашей. Клавка не пожалела сала, и пшенная каша была очень вкусная.
— Чего не ешь? — спросил Федька с набитым ртом. — Обедали уже с мамкой?
— Не хочу, — шепотом отозвалась Клава. Опять она стояла к нему спиной, глядя в окно.
