Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад - [9]

Пережив эпоху Великой французской революции, Клингер не мог обойти в своих произведениях тему революционной борьбы. И действительно, он посвятил ей два романа: «Историю немца, нашего современника» («Geschichte eines Teutschen der neuesten Zeit») и «Слишком раннее пробуждение Гения Человечества» («Das zu frühe Erwachen des Genius der Menschheit»). Но революционный путь социальных преобразований был чужд писателю. Клингер преклонялся перед идеями, которые вдохновляли революционеров. В «Наблюдениях и размышлениях» он даже писал, что всем государям следует учиться и воспитываться у республиканцев. Но средства, к которым должна была прибегать революция в борьбе с имущими классами, противоречили морально-этическим взглядам Клингера. Он не сочувствовал якобинцам, не одобрял террора и диктатуры.

Написанные после «Фауста» произведения, стоившие писателю десяти лет напряженного труда, уже не были отмечены той печатью искренней взволнованности, которая лежит на каждой странице его знаменитого романа. Клингер, как это видно из его письма к Гете, и сам чувствовал, что его последние произведения не произвели того впечатления, на какое он рассчитывал.

Что же касается «Фауста», то это произведение продолжало оставаться популярным. Об этом свидетельствует не только множество изданий и перепечаток, но и то, что детали из клингеровского «Фауста» перешли в народную кукольную комедию. Еще при жизни писателя его роман несколько раз подвергался переработкам для театра. Первая драматическая переработка принадлежит Кристиану Шене (1809). Вторая была сделана несколько лет спустя Августом Клингеманом, писателем и директором театра в Брауншвейге, на сцене которого эта пьеса о Фаусте была поставлена. И, наконец, третью пьесу по клингеровскому «Фаусту» написал в 1823 году берлинский драматург Юлиус Фосс.

Вскоре после опубликования роман Клингера был переведен на английский, французский, шведский и голландский языки. На русском языке роман был издан в 1913 году в Москве приват-доцентом Московского университета Артуром Лютером и с тех пор в нашей стране не переиздавался. В настоящем издании воспроизводится в новой редакции перевод 1913 года.

О. Смолян

All this with indignation have I hurl’d

At the pretending Part of the proud World;

Who, swol’n with selfish vanity, devise

False Freedoms, holy Cheats, and formal Lies

Over their Fellow-Slaves to tyrannize.[3]^{1}

Книга первая

1

Долго сражался Фауст с мыльными пузырями метафизики, блуждающими огнями морали и призраками богословия, но найти твердые, незыблемые основы для мышления своего ему не удалось. Тогда, негодуя, бросился он в темную бездну магии, надеясь силой вырвать у природы тайны, которые она с таким упорством скрывает от нас. Первое, чего он достиг, было замечательное изобретение книгопечатания^{2}; но второе было ужасно. Его искания и сличай открыли ему страшную формулу, с помощью которой можно вызывать дьявола из ада и подчинять его воле человека. Однако, опасаясь за свою бессмертную душу, которую всякий христианин бережет, хотя и мало знает о ней, Фауст не сразу решился на этот опасный шаг. Он находился в ту пору в полном расцвете сил. Природа отнеслась к нему как к одному из своих любимцев: она наделила его прекрасным, сильным телом и выразительными, благородными чертами лица. Казалось бы, этого достаточно, чтобы быть счастливым на земле. Но к этим чарам природа присоединила еще и другие, весьма опасные: гордый, стремительный дух, чувствительное, пламенное сердце и огненное воображение, которое никогда не довольствовалось настоящим, в самый миг наслаждения замечало несостоятельность и тщету достигнутого и властвовало над всеми остальными его способностями. Поэтому он скоро сбился с пути счастья, по которому, кажется, только ограниченность способна вести смертного и на котором удержать его может лишь скромность. Очень рано границы человечества показались Фаусту слишком тесными, и с дикой силой он бился об них, пытаясь их раздвинуть и вырваться за пределы действительности. Все, что, как ему казалось, он понял и перечувствовал в юности, внушало ему высокое мнение о способностях и нравственной ценности человека, и, сравнивая себя с другими, он, разумеется, приписывал самому себе наибольшую часть общей суммы этих достоинств — заблуждение, равно присущее как величайшим гениям, так и пошлейшим глупцам. Этого более чем достаточно, чтобы стремиться к славе и величию; однако истинное величие и истинная слава, подобно счастью, чаще всего ускользают от тех, кто хочет овладеть ими, даже не рассмотрев еще их нежных, чистых образов в облаках дыма и тумана, которыми их окружило суемудрие. Так и Фауст слишком часто обнимал облако вместо супруги громовержца^{3}. Кратчайшим и самым легким путем к счастью и славе ему представлялись науки, но едва лишь он поддался их чарам, как безумная жажда познания истины запылала в его душе. Всякий, кто видит в науках не просто ремесло, кто близко сталкивается с этими сиренами^{4} и перенял у них их коварные песни, тот и без моих разъяснений поймет, что цель, к которой стремился Фауст, — утолить свою пламенную жажду, — неизбежно должна была от него ускользнуть. Из долгих скитаний по этому лабиринту он вынес в конце концов только сомнения и досаду на людскую близорукость. Он вознегодовал и стал роптать на того, кто даровал ему способность видеть свет, но не дал силы, чтобы прорваться сквозь густой мрак. Он еще мог бы быть счастливым, если бы должен был бороться только с этими чувствами, но чтение мудрецов и поэтов пробудило в его душе тысячи новых потребностей, и его изощренная, окрыленная фантазия непрестанно рисовала ему соблазнительные картины наслаждений, доступных лишь знатным и богатым. Поэтому понятно, что кровь огнем горела в жилах Фауста и все остальные его способности вскоре были вытеснены одним только этим желанием. Ему казалось, что замечательное изобретение книгопечатания распахнет перед ним наконец врата, ведущие к богатству, славе и наслаждениям. Он истратил все состояние, чтобы довести свое изобретение до совершенства, и предстал с этим открытием перед людьми, но их равнодушие и холодность вскоре убедили Фауста в том, что ему, величайшему изобретателю своего века, придется вместе с молодой женой и детьми умереть голодной смертью, если только он не найдет себе иного занятия. Глубоко разочарованный, отказавшийся от своих гордых надежд, отягощенный большими долгами, неизбежными при его легкомысленном образе жизни, чрезмерной щедрости и беспечной привычке ручаться за вероломных друзей, оглянулся он на человечество; ненависть окрасила для него весь мир в самые мрачные краски; семья, которую не на что было содержать, стала ему в тягость, и он пришел к твердому убеждению, что отнюдь не справедливость распределяет дары счастья среди людей. Его грызла мысль: как это возможно и почему так происходит, что умные, способные и благородные люди везде стеснены, везде прозябают в пренебрежении, в беде и нищете, тогда как подлецы и дураки богаты, счастливы и окружены почетом? Правда, мудрецы и проповедники легко устраняют это сомнение, но они обращаются только к рассудку, в то время как повседневная жизнь продолжает оскорблять чувства. Поэтому сердце гордого человека постоянно ожесточается, а более слабые души впадают в отчаяние. Фауст принадлежал к числу первых. Отныне его оскорбленный дух мечтал лишь о том, чтобы развязать этот запутанный узел, над которым тысячи людей ломали себе голову, жертвуя покоем и счастьем своей жизни. Он хотел понять причину нравственного зла, постигнуть отношения между человеком и предвечным. Фауст хотел знать, властвует ли всевышний над человеческим родом, и если властвует, то откуда проистекают эти мучительные противоречия. Он хотел осветить тьму, скрывающую от него призвание человека. У него появилось даже дерзновенное желание постичь того, чье бытие нам так непонятно и чья деятельность для нас столь очевидна. Фауст надеялся, что, овладев этими откровениями, сможет удивить мир и станет величайшим мудрецом среди людей, и надежда эта некоторое время воодушевляла его в мучительных и бесплодных усилиях. Но так как положение его становилось все печальнее, люди, стольким ему обязанные, отворачивались от него все больше, а его старания рассеять мрак приводили лишь к тому, что он делался все чернее и мучительнее, то в конце концов в душу его запала мысль, что только силы другого мира могут помочь его несчастью, что только они могут пролить свет на эти загадки. Правда, мысль эта еще только дремала в его груди, но достаточно было нового толчка извне, чтобы страстное желание и недовольство окружающим миром заставили Фауста решиться переступить границы, о которые он так яростно бился.