Фата-моргана любви с оркестром - [27]

— Жена у меня из благовоспитанных, — пояснил он без тени чванливости.

Доходный дом Беса с Барабаном находился на последней улице в городке, напротив бойни. Он представлял собой длинный коридор под открытым небом с облупленными стенами, комнатами по обеим сторонам и бельевыми веревками, протянутыми поперек. Почти у каждой двери лежала собака, а у последней слева, ведшей в комнату барабанщика, музыканты узрели притулившийся к стене курятник и козла. Последний, привезенный из селения Ла-Тирана с целью зарезать его на День независимости, щеголял шипастым ошейником. «Это чтобы собаки не покусали», — пояснил барабанщик.

На двери висело объявление, написанное на тетрадном листке: «Свежие яйца, пошив мячей, вышивка».

Внутри оказались небеленые стены и земляной пол. Над входом висела связка чеснока в виде креста, не пуская в комнату злых духов, а на противоположной стене под образом Святой Девы Тиранской горела парафиновая лампа. Образ располагался точно над единственной койкой в помещении. Там, отвалившись на подушки, греясь у поставленной рядом жаровни, тощенькая, сильно беременная женщина увлеченно вышивала на деревянных пяльцах. В круглом захвате пялец фламинго на длинных оранжевых лапах пил из прудика с синими волнами, а на медной жаровне печально булькал замызганный сажей чайник. Все к комнате было серо. Кроме вышивки, в глаза бросалось лишь полдюжины цветных бесовых масок, развешенных на боковой стене.

В ответ на учтивое приветствие музыкантов жена барабанщика едва заметно подняла уголки бледных губ и вновь углубилась в вышивание. Широкое коричневое платье придавало ей какой-то монашеский вид, но, несмотря на изможденность, было заметно, что она гораздо младше мужа. Канталисио дель Кармен торжественно объявил, что у них в оркестре намечается нынче вечером важное совещание, и она лишь рассеянно кивнула. В эту минуту для нее ничто не существовало, кроме нитяных оранжевых лап фламинго.

Канталисио дель Кармен в ту ночь привел друзей в подпольный публичный дом, где для виду давали ужины. Знаменательное место, ибо именно там Тирсо Агилар пал жертвой любовных чар. Он по уши втрескался в проститутку, которая пела болеро в микрофон, а шампанское хлебала, несмотря на прозвище Овечья Морда, что твоя верблюдица.

За три дня горнист превратился в самого восторженного почитателя продажной любви. Он держал себя истинным джентльменом и даже с самыми прожженными потаскухами обращался, как с сеньоритами. В тот вечер перед походом он попросил друзей на секундочку забежать с ним в пансион. Там он рассадил всех в вестибюле и, вернувшись из комнаты, сразил наповал. Тирсо Агилар разоделся, словно карибский миллионер, намеревающийся кутнуть: в полосатые брюки оттенка маренго, сногсшибательный пиджак с бархатными лацканами, атласный жилет, соломенную шляпу с яркой лентой и двухцветные штиблеты. Довершала наряд ловеласа чуть не фунтовая золотая цепочка для часов, сиявшая, как солнце. «Это мой парадно-выходной костюм», — застенчиво вымолвил горнист. Дело слегка портил лишь резкий запах камфары.

Через полчаса после их прихода на сцену выплыла Овечья Морда, и Тирсо Агилар совершенно потерял голову. Его белесые глазки чуть не вылезли из орбит при виде одетой во все красное проститутки, которая, взмахивая ресницами и заламывая руки, будто актриса немого кино, запела болеро, неотрывно глядя при этом на горниста. Всю оставшуюся ночь Тирсо Агилар только и делал, что распушал павлиний хвост да источал мускус, пытаясь завлечь Овечью Морду. «Ну, ты и прилипала, соколик!» — только и твердила она на все горнистовы увещевания, когда после второго выхода на сцену друзьям удалось затащить ее за столик.

«Попал, как кур в ощип», — сардонически заметил ветеран 79-го.

И, пока Бельо Сандалио танцевал с невероятно грудастой брюнеткой по прозвищу Деревянные Титьки, а Жан Матурана миловался с тощей девицей по прозвищу Штукатурка, Канделарио Перес в связи с внезапной влюбленностью горниста взялся перечислять Бесу с Барабаном неопровержимые аргументы против того, чтобы сильно снюхиваться с этой лимитой. Он приканчивал уже вторую бутылку горькой, кроме которой ничего не пил. В первый вечер музыканты осведомились, почему он не уважает пиво, и ветеран весомо молвил: «Потому что это все равно что мочу простуженной клячи дуть, как говаривал мой товарищ Иполито Гутьеррес». Жан Матурана спросил, а что это за гусь — Иполито Гутьеррес. «Служили мы с ним», — просто сказал старик. И пробормотал себе под нос, что в нашем мире настоящих друзей только в трех местах и заведешь: на войне, в шахте да в борделе.

Под утро, после того как Тирсо Агилар впустую извел все уловки брачных игрищ и отдал за шампанское даже фунтовую золотую цепочку с цветастого жилета, Овечья Морда отправилась спать с управляющим с прииска Аусония, суровым мужланом, у которого из-за пояса ясно выглядывал кривой нож. Горнист в сдвинутой на затылок соломенной шляпе чуть не плача сидел в углу стола и ни с кем не разговаривал, а малость перебравший уже ветеран как бы сам себе ворчал, что дудка-то маху дал, что киска на поверку боком вышла бедолаге Агилару, что реши он, Канделарио Перес, снюхаться, по-другому бы запела эта лимита подзаборная, уж поверь, он бы тут не дрожал, как целка, а прищучил бы ее, заразу, прям тут же под столом. Только сперва марганцовкой бы затарился. Он-то не такой доверчивый сопляк, как этот коротышка горнист. «Поди думает, собака, что каша с неба валится», — заключил старый барабанщик.