Фата Моргана - [28]
Панская усадьба дремала, сонная и пустая. Там будто никого не было. Только псы заворчали и попрятались. Народ влился через ворота во двор, словно вода сквозь горлышко бутылки. Из конюшни показался кучер. Гуща велел позвать пана.
— Пана нет.
— А где же он?
— Сбежал ночью.
Волна прошла по народу.
Сбежал? Ну, хорошо. Пускай выйдет приказчик.
Ян вышел из конторы бледный и без шапки. Его холодные глаза тревожно заметались по людям. Он бессознательно отступил назад. Но Гуща остановил его, вытащил из кармана бумагу и начал разворачивать. Среди необычайной тишины слышалось только, как шелестели листочки. Казалось, что Гуща слишком медленно это делает. Наконец он кашлянул, выпрямился и высоким, будто чужим голосом приступил к чтению. Все уже знали этот приговор, но теперь он казался новым, торжественным, как слова, слышанные в церкви. Так, так. Уже знали, что с нынешнего дня земля не панская, а мужицкая, что народ берет ее назад, в свою собственность. Ниву, освященную трудом дедов и внуков.
Все слушали молча, затаив дыхание.
Гуща кончил и обратился к Яну:
— Ты нам не нужен. Укладывайся и убирайся.
Ян хотел что-то сказать, но не мог. И только беззвучно шевелились его побелевшие губы да чего-то искали дрожащие руки.
Он пошатнулся и, как пьяный, направился в контору.
Но там не остался. Через минуту выскочил, испуганно взглянул на толпу и хрипло крикнул:
— Мусий! Запрягай бричку!..
Панаса Кандзюбу это взорвало:
— Бричку! А телеги навозной не хочешь? Слышите, мужики, он хочет бричку!
Народ словно проснулся. Послышался смех.
— Вишь, пан. Чего захотел. Прошло его время...
— Не давать бричку.
— Готовь, Мусий, телегу.
— На которой навоз возят.
Мусий бросился к телеге.
Но Ян не захотел.
— Не надо лошадей. Пустите, пойду пешком.
— С богом!..
Эконом надвинул шапку и как-то боком прошел сквозь толпу. Его глаза, будто захваченные врасплох мыши, с ужасом встречали каждое лицо, руки готовы были защищаться, но никто его не тронул. Наконец, когда Ян очутился за воротами, всем стало легче, точно соринка выпала из глаза.
Надо было принимать экономию.
— Как будем принимать?
— Выберем троих. Пускай хозяйничают. Там будет видно.
— Довольно троих. Прокопа, Гущу и Безика, может...
— Нет, лучше Мажугу...
— Пишите приговор.
Олекса Безик вынес на середину двора стол, Гуща примостился за ним.
Стояло серое осеннее утро. Все было серым. Небо, далекое поле, голый вишняк за домом, постройки и мужики. Дух конского навоза и свежих яблок крепко держался в воздухе.
Стлался шум. Маланка никому не давала покоя. Надо б написать, чтоб скорее делили землю. Чего ждать? И так довольно ждали. Пусть каждый уже знал бы, что принадлежит ему и где. Ее глаза горели, и она всем надоедала. Запах яблок щекотал ноздри. Почему бы не отведать? Хотя оно и народное добро, как говорит Гуща, но в доме, наверно, много любопытных вещей. Наливок, мягких подушек, посуды да всяких чудных безделушек, которых мужику и видеть не приходилось. Неужели все это останется там? Молодицы заглядывали в окна. Ключница будто догадалась, вынесла из погреба две корзины яблок и всех угощала.
Тем временем Гуща кончил. Народ подходил долго, и долго тяжелые рабочие руки выводили каракули или ставили крест, чтобы было крепче.
Прокоп созвал всю челядь, отобрал ключи.
— Кто не хочет служить обществу, может уходить из усадьбы.
Не захотели ключница и кучер. Их не удерживали.
Усадьба понемногу опустела. Остались только те, кого выбрали — Прокоп, Гуща, Мажуга.
Панская усадьба перешла к народу.
Никто так искренне не заботился о народном добре, как Прокоп. По целым дням он бегал от гумна к конюшне, от скотного двора к току, выдавал работникам харчи, лошадям овес, зерно птицам. Всюду сам смотрел, наводил порядок. И все записывал в книжку, чтобы знали, что куда и сколько пошло. Качал головой и удивлялся: какой беспорядок! Нет, все-таки пан плохой хозяин. Гибло добро без хозяйского глаза. Надо хлеб молотить, а машина до сих пор неисправна. Плуги заржавели, нет лемехов, на лошадях порванные шлеи. Все требует труда и денег, а денег не было. Тогда посоветовались все вместе, и Прокоп повез продавать пшеницу.
Все трое поселились в конторе, в тех комнатах, где жил эконом. Жена требовала, чтобы Прокоп ночевал дома, ей было чудно без хозяина в хате, но он и слушать не хотел: его выбрали, и тут его место.
По ночам ему не спалось. Выходил из конторы, погружался в темноту осенней ночи и прислушивался, как сторож колотил в доску. Было странно и радостно вместе с тем. То, что недавно видел лишь в мечтах, теперь осуществлялось. Жизнь повернулась лицом к мужикам. Справедливость взглянула в глаза. Не будет больше ни бедных, ни богатых. Земля всех накормит. Народ сам выкует себе счастье, лишь бы не мешали. Вот эти дома, панские покои, по которым прежде бродил один ненасытный, жадный человек, теперь пойдут под школы. Тут станут собираться мужики, там будут чтения. Ему рисовалась новая жизнь, ночь расступалась, сияли огнями окна, голоса раздвигали стены, распрямляли грудь...
Еще не светало, а Прокоп будил работников, звенел ключами.
В руках у него вечно белела книжка. Он заносил в нее каждую народную копейку, каждый колос.
