Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [99]

Замечаешь и понимаешь детали, о существовании которых обычно не догадыва­ешься и не задумываешься. (Зарудный: «Я несколько раз видел, как жаворонок бро­сался на самые крупные виды саранчи, догонял этих насекомых на лету, валил на землю, растрепывал им крылья и ломал задние ноги, а затем с толком, чувством и расстановкой кушал их еще живыми».) А?

Изумительная птичка. Настолько особый вид, что вроде и не жаворонок вовсе. Единственный из всех жаворонков без пе­стрин в оперении; окраска гладкая, нежных серо–бежевых пастельных тонов (под окраску субстрата). Совпадает настоль­ко, что иногда отвожу бинокль и уже с десяти метров ни одного не вижу на склоне, пока не прыгнет кто‑нибудь. Лишь раз­даются оттуда грустные приглушенные позывы.

Во–вторых, он не бегает и не ходит, как другие жаворонки, а прыгает неторопливо, как зяблик или задумавшийся над чем‑то воробей. И в этом не только генеалогиче­ские связи, но и важнейшее приспособление к среде обитания: он живет на крутых комковатых склонах, по которым шагом не походишь. Сами‑то мы как с крутого скло­на вниз спускаемся? Шагом? То‑то и оно, что вприпрыжку.

А раз он двигается прыжками, то лишен и одного из главных признаков жаворонков как бегающих и ходящих наземных птиц ― необычно длинного заднего когтя.

Никакой суеты в нем никогда. В зимних стаях прочих видов на равнине или на по­логих склонах ниже по долине порой ты­сячи птиц: суета, толкотня, носятся напере­гонки, огрызаются друг на друга, гоняют соседей из наиболее кормных мест… Пу­стынный жаворонок не такой. Никогда не образует огромных стай; чаще всего по пять ― десять штук. И всегда не торо­пясь; прыг–прыг себе по своим пустынным де­лам.

Живет в местах совершенно особых, где многие виды жаворонков попадаются лишь иногда, а многие не встречаются во­все: в самых опустыненных частях долины, среди разъеденных эрозией адыров, а иногда и на совершенно безжизненных скло­нах «лунных гор».

И пение у него очень особое: заунывное «свиррь–тиу» или «тиу–свиррь–тсиа» (За­рудный: «Оно состоит из грустных, протяжных, тихих, но в пустыне далеко слышных свистов, комбинирующихся в чрезвычайно милые мелодии… Их голос… подходит к величавому покою пустыни и гармонирует с ее тишиною; он был бы положительно странен в лугах, в травяни­стых степях и тем более в лесах»).

Короче, жаворонок, но стоит особняком.

Наблюдая за одной стайкой несколько часов подряд, вживаюсь в ритм жизни этой птицы; синусоида флуктуаций моих собственных эмоций уплощается и вытягивает­ся; на все вокруг и на самого себя начинаю смотреть по–восточному…

После обеда меня нашли в холмах подошедшие студенты. Одну натуралистку по­слал посмотреть за соседней группой аммоманесов, с которой сблизилась та, за ко­торой наблюдаю сам; птицы перекликаются с соседних склонов.

Закончив наблюдения, распрощался со своей стайкой. Собрал студентов, пошли к дому без наблюдений, просто разго­варивая о разном (все устали).

А пустынные жаворонки остались в холмах, продолжая свою птичью жизнь, от ко­торой им не отвлечься ни на что другое… «Свиррь–тиу…»

«БОЛЕЛ В ДЕТСТВЕ…»

Раз­ве я зна­ла, что меня, как во­рону. Заброс­ит он в мрачные ска­лы?..

Хорас­анская сказка)

«4 февраля…. Возвращаясь из Ай–Дере, трясемся со студентами в расшатанном и скрипучем кузове старого грузовика. Все устали, молчат, но через некоторое время вновь начинается уже следующая волна оживления: кутаясь под кошмой в общую кучу–малу, все поднимают на каждом повороте гвалт, выра­жающий «беспричинный» восторг (как после отбоя в пионерском лагере). В этом все: и беззаботная нега пер­вого курса с ощущением всей жизни впереди; и красота окружающего природного ве­ликолепия; и ощущение нашей общей экспедици­онной дружбы; и неопасная, неин­тимная (по причине многолюдности), но столь волнующая близость юношеских и деви­чьих тел.

Едем в волшебном свете опускающихся зимних сумерек. Мимо проносятся нави­сающие над кузовом скалы близких вы­соких бортов долины Сумбара, еще отражаю­щие мягкий свет почти зашедшего солнца, а над ними уже взошла огромная холод­ная луна.

Красотища необыкновенная. Свет же вообще редкий и удивительный; воспринима­ется отдельно от пронизываемого им ландшафта как огромный прозрачно–подкра­шенный объем, в который помещены и дорога, и наш грузовик, и горы, и небо с лу­ной, и все вокруг.

Все глазеют, но благоговения никакого: энергия и кураж плещут через край; всем все нипочем, ни у кого нет сомнений в том, что красоты у них в жизни впереди ― не­мерено.

Высоко над скалами борта долины, торопясь, летит уже явно припозднившаяся на ночевку ворона.

«Беркут», ― не поднимая бинокля к глазам, с профессиональной уверенностью заявляет одна из наших шустрых девиц. Я, даже пребывая в сентиментальной ауре от окружающего великолепия, не в состоянии стерпеть такого кощунства:

― Оставлю без сладкого, двоечница: это ворона.

― Да нет, Сергей Александрович, ― с привычным всепрощением на необосно­ванную занудность начальника реагиру­ет юная натуралистка, все еще продолжаю­щая хихикать над чем‑то, обсуждающимся в куче–мале. Потом снисходительно под­носит прыгающий бинокль к глазам, и юное лицо вытягивается.