Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [144]

Но зато сама вода чистейшая (ни простейших в ней, ни водорослей), ярко–голубая с морским зеленоватым отливом (из- за солей), ― фантастика; как кусок океана по­среди холмов.

На берегу рыжая цапля меланхолично сидит с лягушкой в клюве. Наверное, не го­лодная, мусолит эту амфибию, словно сетуя на такую непрезентабельную еду.

Плескались с Переваловым минут сорок, вдоволь. Он плывет ― тощий, длинный; спина загорелая до черноты, как у не­гра; вода ее обтекает, капли блестят на неуго­монной шевелюре; на черной физиономии усы торчат и белки глаз сверкают ― або­риген аборигеном; ландшафт вокруг ― голые многоцветные холмы, ― словно мы не в Кара–Кале, а в лагуне на тро­пическом острове; пальм только не хватает.

Вылезли на берег ― сразу правда жизни: никогда не видавшие солнца ноги у Се­реги молочно–белые; шорты здесь не приняты (не поймут туркмены), без штанов не ходит, а загорать специально в этих краях ― это как в тундре на лыжах ка­таться без нужды для развлечения. Торец черный, а ноги белые; кино. Я ему:

— Перевалов, ты своей двуцветностью опровергаешь все законы генетики и на­глядно олицетворяешь неизбежный дуа­лизм европейца в Азии: приспосабливаешь­ся, рожей и спиной уже черней туркменов, а в подштанниках все равно твоя исконн­ая натура кроется…

А он мне:

― Молчи уж, бледнолицый, не проявляй так откровенно свою веснушчато–рыжую зависть к моему загару.

После купания он потащил меня в микрорайон допить шампанское, купленное по поводу того, что вся дружная моло­дежная коммуна сотрудников заповедника разле­телась по полям кто куда, оставив Сереге и ОБП полтора дня уединения.

Жизнь в заповеднике, при всей интересности работы в природе, не сахар; я бы не смог. Идиллия идиллией, все моло­дые, все интересующиеся работой, никаких осо­бых конфликтов, керосин друг другу в щи никто не подливает, но от посто­янного огра­ниченного круга общения и невозможности уединиться иначе как в поле уста­лость накапливается неизбежно. Вряд ли кто‑либо из всех этих ребят продержится здесь действительно долго.

Когда Андрей Николаев лишь раскручивал Сюнт–Хасардаг, стягивая в Кара–Калу яркую, самобытную молодежь со всей страны и заражая всех своей энергией и виде­нием будущего, эйфория вдохновенного начинания ощущалась во всем. Ни­колаев напористо шел вперед со своими идеями природопользования и заповедного дела; крушил инерцию устоев; дол­бил старую неправильную советскую власть новыми правильными указаниями все еще советской власти.

Это было удивительное время взаимной поддержки, открытого общения, веры в успех и предчувствия великих перемен. Николаев щедро делился с каждым своими идеями. Во многое, о чем он говорил, тогда не верилось; сейчас справедли­вость многих его слов очевидна.

До скептических суждений по адресу такого‑то или такой- то, до голосований про снятие с поста директора самого Николаева (который помог многим из этих ребят вз­глянуть на дело и на собственную в нем роль широко и давшего всем им шанс раз­вернуть свои способности и таланты), до петиций в первичную парторганизацию по этому же вопросу было еще несколько лет впереди.

Будучи пришлым, но зная всех с самого начала их работы в Кара–Кале, я во вре­мя своих приездов вдохновенно об­щался со всей заповедниковской братией. Единственное, что неизменно вызывало и вызывает у меня острое чувство не­справедливости, так это развитие отношений между директором заповедника Андреем Николаевым и некоторыми другими сотрудниками. Кто‑то из работавших с ним людей так и не оценил того, что Андрей вдохновил их всех на новое дело и предоставил им свободу мысли и деятельности. А ведь это было тогда принципиально. Это было преддверием всех тех последующих глобальных перемен в нашей жизни, которые изменили всех нас и всю страну неузнаваемо.

Откуда знаю про это? Оттуда, что я был первым, на кого обрушились идеи и про­видение Андрея еще до того, как в запо­ведник приехал первый научный сотрудник. Я уже работал в Кара–Кале, когда Николаев впервые появился там; наше зна­комство возникло спонтанно и естественно: я ходил по горам, будучи москвичом, изучавшим птиц, Андрей приехал в ВИР, как новый директор еще лишь на бумаге созданного Сюнт–Хасардагского заповедника.

Он часто затаскивал меня к себе на кухню и вдохновенно описывал, что и как надо сделать, с уверенностью объяснял, что и как будет сделано. Порой я, вырвавшись наконец от него, лишь изможденно вздыхал, приходя в себя от этого каска­да идей и концепций, но вслед за этим невольно задавался вопросом о том, что из планируе­мого действительно удастся и откуда он сам, Андрей, такой взялся.

А взялся он из плеяды активного ядра былых выпускников МГУ, ставших впослед­ствии «факельщиками» в Новосибир­ске, ― создавших объединение «Факел», ока­завшееся намного опередившим свое время прообразом «нового мышления», ры­ночной экономики и всего прочего, сменившего позже заплесневелые устои кондово–планового социалистического уклада. Их всех разогнали тогда, основательно дав по рукам, но ведь люди‑то остались те же.

Помню, как однажды, зайдя в микрорайон после маршрута, сбросив в углу прихо­жей пыльные сапоги и многострадаль­ный саквояж, я застал там шумный молодеж­ный коллектив, в котором счастливый смех спонтанно возникал даже без осо­бого по­вода.