Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [141]

Сосулька. Льдинка. Льдина.

Плывет в ночи (знакомая картина) Любви моей надтреснутая Льдина…

Раз льдина плывет, значит, уже весна набухла. Ледоход. Можно смотреть часами. Или слушать, как ухает и громыхает в предрассветной темноте. Так и кажется, что вот сейчас солнце взойдет ― и этот звук прекратится. Не могут же два столь само­бытных таинства являться в мир одновременно.

Фу–у… Ну и крутой же склон. И пустота. Хоть бы чирикнул кто. Цыпа, цыпа, цыпа!

Ледоход. Весна. Все тает. Половодье. Шаг. Два. Три. По. Л о. Водь. Е. Слово‑то ка­кое вакханское… Половодье ― это весной. А летом что? Летом роса. Туман.

Колдует в полночь как шальной шаман Любви твоей таинственный Туман…

Туман. В Едимново за полем, перед спуском к лесу. Или над Таруской. В пять утра. Стог сена торчит округлой верхушкой из белой пелены, как мягкий темный айсберг. Туман. Тоже ведь капельно–жидкая вода. Вода. Вода кипит. Получаем что? Чайник? Нет. Паровой двигатель? Нет. Сначала получаем неизбежную пену. Как ни крути, а пену снимать приходится. Но все равно. Любовь гнали. Гоним. И будем гнать! Через змеевик преград и обстоятельств. И получаем что? Получаем же­ланный хрустально–чистый конденсат! И осадок…

Порой бываю сам себе не рад, Любви своей фильтруя Конденсат…

Это точно. Кон. Ден. Сат. Кон. Ден. Сат. Фу–у… «Пилите, пилите», Шура… Что у нас при этом еще? Пар…

Пусть движет страстью всех влюбленных пар Любви моей жаронапорный Пар…

Шаг. Пар. Шаг. Пар. «Не верьте пехо–оте, когда она бравые песни по–е-от…» Вы как всегда правы, Булат Шалвович. Шаг. Пар. Паровоз? Нет… Круговорот. Облака.

Развеет тост джигита–кунака Любви моей смурные Облака…

А из облаков ― тучи. Хлещет из них безжалостно тугими струями дикого дождя. Как же, как же, дожидайся здесь дождя…

И призовет, молясь, язычник–вождь Любви твоей животворящий Дождь…

Моросень. Дождичек. Дождик. Дождь. Ливень. Проливень. Хляби. Потом солнце пробивается ― и радуга. А трава и ветки сирени пригнуты тяжелыми каплями. Лужи на асфальте и даже на грунтовой дороге через поле. Мокро под ногами. На бо­лоте тоже мокро. Болото.

Облупится притворства позолота, пока пройдешь Любви моей Болото…

Ну и правильно; не все кошке масленица. Но ведь опять тошнятина банальная: раз «болото», значит, плохо. А болото ― это хорошо. Никогда не скучно. Болото не толь­ко проверяет. Оно всегда открывает новое. Просто никто увидеть не хочет, все боятся на всякий случай.

А на болоте всегда особо. То сфагнум качается ковром–самолетом. То «окна» ко­ричневеют кофейной глубью торфяных вод. А сосенки всегда тоненькие. Потому как жизнь на болоте ― без излишеств. И ягода на болоте, клюква, всегда кислая. Сироп­ную земляничную роскошь на солнцепеках по сухим удобным полянам ищите.

И птицы здесь серьезные, грустные; то чибис заплачет, а если подальше где, так и кроншнепа вспугнешь, взлетит со стоном. И еще росянка растет, всегда грустная, по­луголодная, нежными ресницами с липкими крокодиловыми слезинками ― капелька­ми–росинками прихватывая и поспешно переваривая тощую болотную мошкару.

А туман часто не сплошь, а лишь языками–лезвиями: температура‑то над мхом и над водой разная. А под ногами чав­кает; мокро. Болото.

Стоп! «14–39; Sylvia communis; три песни подряд, верх трехметрового боярышника в расщелине крупных скал; перпенди­куляр сорок». Хоть один самец при деле!

Болото… Нет, надо что‑то динамичное, очищающее и освежающее… Чтобы текло. Обильными чистыми ручьями. Ручей…

Где ты сейчас, о свет моих очей?! Журчит к тебе Любви моей Ручей…

«Хрум. Хрум. Хрум. Хрум» ― крошка под ногами. Ручей ― это когда в марте снег тает сразу по всей Балашихе и мы с мальчишками спички пускаем наперегонки. По краю проезжей части укатано толстым слоем; протаивает щелками–каньо­нами, на дне которых уже чернеет давно не виданный за зиму шершавый летний асфальт.

Спички несутся, то замедляя движение на расширяющихся местах, то исчезая под нависающими снежно–ледяными бор­тами, а мы месим потемневший набухший снег тяжелыми резиновыми сапогами, орем друг на друга, чтобы не становился никто на края каньонов («Обломится! Завалит ручей!»), пытаясь угадать, где же исчезнувшие под снежно–ледяной коркой спички вынырнут вновь… А местами их бешено крутит в водоворотах… Водоворот.

Затянет, хоть забот невпроворот, Любви твоей крутой Водоворот…

Крутой. По фене ботаем… А чо, в натуре? Мы же здесь не мурку пестрить, в конце концов, мы здесь по делу…

Стоп! «14–47; скотоцерка, короткий истошный стрекот в нижней части метрового держидерева, две птицы рядом; пер­пендикуляр десять». Во скандалистки. Прав За­рудный, похожи они все‑таки на синиц. Но нет у них совсем синичьей скром­ности.

Водоворот. Байдарки. Восточный Саян. Месяц на Хойта–Оке. Ненаселенка. Риту­альные бурятские ленточки на культо­вых деревьях. Снежники на перевалах. Удив­ленные медведи. Ворон ярко–черно парит над сопками. Хариус стоит за кам­нями в быстрых струях; и вдруг на дне ― огромные оленьи рога в идеально–прозрачной воде; глазам не верю. Мраморные скалы с бело–голубыми разводами над холодны­ми пенистыми бурунами. Весь день, с утра до вечера, мокрый, сидишь в ледяной воде, зачерпывай хоть стаканом, хоть ведром, пей сколько влезет, а пить вообще ни­когда не хочется. А позади и впереди ― пороги.