Фасциатус (Ястребиный орел и другие) - [140]

Шрифт
Интервал

И что самое потрясающее ― пение этих птиц (здесь свой особый подвид) по обще­му тембру просто на слух мгновенно отличается от песен наших российских тенько­вок ― отчетливый диалект с каким‑то металлически–вибрирующим акцен­том! Класс!

Посмотрел на них, наслушался вдоволь, пошел вниз, свернул с тропы и, уже отой­дя от нее довольно далеко, наткнулся на непреодолимое препятствие ― полосу гу­стой ежевики шириной от силы метров десять, но ведь не пролезть. И не возвращ­аться же.

Пришлось далеко обходить ― опять подниматься вверх по голому, прокаленному мергелевому склону, к тому месту, где он сходится с соседним отрогом ― бездарно и обидно снова лезть вверх на пути вниз.

Шел, шел, глядя под ноги на черно–буро–фиолетовый, сыпучий, словно крошеный асфальт, склон; думал, сдохну. Сего­дня даже здесь, наверху, ужасно жарко, пекло та­кое, что от земли просто пышет жаром. Саквояж с аппаратами висит на мне, как ра­неный товарищ, которого не бросишь в беде. Это, конечно, не волок через перевал Восточного Саяна с рюкза­ком в сорок кг, когда прешь вперед, сняв очки и не видя ни­чего, кроме своего ботинка, наступающего на мелкую щебенку, или на камень, или на влажную землю между корнями чахлой лиственницы, но все равно… Лезу вверх, как робот, на одном конджо; дышу часто, а толку мало; шагомер кликает явно реже обычного.

Не рассчитывал я на такую жару. Если бы знал, не пил бы так бездумно жидкости с утра. На таком солнцепеке без пи­тья надо ходить: прополоскал рот одним глотком и несешь потом эту воду под языком, пока все не впитается. Так можно и целый день пройти, почти не потея.

Другое дело ― когда вода не дефицит, жары особой нет, пьешь себе вдоволь, но и потеешь сразу, ходишь вечно мо­крый, как щенок. Это детский вариант, или амери­канский, для развлекательных прогулок. Вроде как напряга меньше: пьешь и пьешь себе, потеешь и потеешь. Иногда такое чувство, что потеешь прямо тем, что пьешь: напился чаю, так и ка­жется, что потеешь сразу заваркой с чаинками… Именно так я с утра и выперся сегодня ― непонятно почему пить начал без ограничений. Впрочем, знаю почему: у подножия Хасара утром почти пасмурно было, дымка такая, вроде как не жарко.

А сейчас солнцепек вовсю, воды не осталось, потеть перестал (выпотел весь); пульс стучит в висках; во рту привкус кро­ви; глаза словно надулись и выдавливаются потихоньку из орбит; наклонишься, согнешься в животе ― глаза немного выпирают. Да и вижу вроде как хуже. Не зазорно ― Зарудный вон пишет, что даже у верблюдов от жажды зрение сразу ухудшается. Не работа, а сплошной трудовой героизм и производственный подвиг. Как салага, честное слово.

«…один из лучших наших ишаков в этот день околел от солнечного удара…» (опять Зарудный). Да–а…

Сколько сейчас? Ну, тридцать пять ― тридцать шесть максимум. Почти утренняя прохлада по сравнению с тем, как Н. А. хаживал с караваном по Ирану. Ну, так мне и в этой «прохладе» скоро начнут черти мерещиться.

«Джинны делают людей сумасшедшими, являясь и днем и ночью, главным об­разом в безводных местностях и в жаркое время года, когда те устанут или изнурят­ся. Пэри добрее. Случается, что они влюбляются в мужчин и в таком случае принос­ят им счастье» (опять Зарудный).

Хрен кто влюбится, когда плетешься вот так…

О, если бы испить сейчас я мог Любви твоей живительный Глоток!..

М–да… Вечная слава «Водкину–Селедкину»…

Все замедлилось. Птиц вообще не видно, попрятались от этого пекла. Мысли загу­стели, глухо падают, как куски глины, при каждом шаге. Даже не мысли, а черт–те что. Чувства, наверное.

«Клик. Клик. Клик. Клик» ― шагомер. Вода. Влага. Влажность. В данном прискорб­ном случае явно весьма относитель­ная…

Мне абсолютна относительная важность хранить Любви своей остаточную Влаж­ность…

Странная фактура у этой крошки выветривания под ногами. Видимо, сквозной дре­наж. Совсем не видно сортировки по­верхностным стоком…

Что‑то подозрительно пусто вокруг. Потому что Копетдаг ― это горы в пустыне. Пу­стыня. Оазис. Колодец. Надо искать колодец. Или копать.

Провалится крылатый иноходец в Любви моей заброшенный Колодец…

И вот тогда‑то уж мы всех рифмоплетов к ногтю… Хотя так просто не сдадутся. Упорный нынче графоман пошел. «Писа­ки… Французишки…» Это же надо, ни одной живой твари вокруг…

Бреду один и головой поник, но не замерз Любви моей Родник…

Не замерз? Хм… Значит, мороз. Снег и лед. Шаг. Лед. Два. Лед. Три. Лед. Лед ― это твердая вода. Можно кусок льда положить в рот. Да–с. Романтика…

Стоп! Крутится кассета? Крутится. «14–28; Sitta tephronota, булькающий крик от осыпи у вертикальных скал; теневая сто­рона; перпендикуляр ― сто». Слава Богу, хоть кто‑то есть живой; свисти, свисти, разбойник… Про что было? Лед во рту… Хре­на, а не лед. Размечтался…

Упав с высот, о дно ударит гулко Любви моей разбитая Сосулька…

Шаг. Два. Три. Четыре. А по весне в Балашихе с крыш домов свисают уже не со­сульки, а огромные матовые сосулищи (с волнистыми натечными боками), которые с жутким грохотом, обламывая по пути хлипкие самодельные крыши над балко­нами и водосточные трубы, рушатся вниз. Пешеходы, конечно, знают о них, заранее жмутся к проезжей части, словно предпочитая погибнуть под колесами, но все равно, как жа–ахнет рядом, бабки крестятся, а малолетняя урла ржет, радуется, что не убило. Ну и правильно. А ведь задуматься ― дурдом… Мать–Россия: никогда не скучно… А уж вес­ной и подавно.


Рекомендуем почитать
Птицы, звери и родственники

Автобиографическая повесть «Птицы, звери и родственники» – вторая часть знаменитой трилогии писателя-натуралиста Джеральда Даррелла о детстве, проведенном на греческом острове Корфу. Душевно и остроумно он рассказывает об удивительных животных и их забавных повадках.В трилогию также входят повести «Моя семья и другие звери» и «Сад богов».


Полет бумеранга

Николая Николаевича Дроздова — доктора биологических наук, активного популяризатора науки — читатели хорошо знают по встречам с ним на телевизионном экране. В этой книге Н.Н.Дроздов делится впечатлениями о своём путешествии по Австралии. Читатель познакомится с удивительной природой Пятого континента, его уникальным животным миром, национальными парками и заповедниками. Доброжелательно и с юмором автор рассказывает о встречах с австралийцами — людьми разных возрастов и профессий.


Наветренная дорога

Американский ученый–зоолог Арчи Карр всю жизнь посвятил изучению мор­ских черепах и в поисках этих животных не раз путешествовал по островам Кариб­ского моря. О своих встречах, наблюдениях и раздумьях, а также об уникальной при­роде Центральной Америки рассказывает он в этой увлекательной книге.


Австралийские этюды

Книга известнейшего писателя-натуралиста Бернхарда Гржимека содержит самую полную картину уникальной фауны Австралии, подробное описание редких животных, тонкие наблюдения над их повадками и поведением. Эта книга заинтересует любого читателя: истинного знатока зоологии и простого любителя природы.