Фарватер - [69]

Елена. А Лешка… Тогда уже мало кто помнил, что до того, как удариться в поэзию и пьянки, он был лучшим спецкором-международником самой центральной газеты страны… Мне говорили, что в тот вечер от моего танца у мужиков глаза блестели ярче софитов, а для меня главное было, чтобы блестели Лешкины… Хотя, надо быть честной… хотела, чтобы и Петькины блестели… Я так танцевала!.. Самой даже казалось – сейчас полечу! Как в детстве, когда до беспамятства кружилась на старенькой карусели в скверике у балетного училища… Такой дребезжащей и любимой, что никакая новенькая и навороченная не смогла бы ее заменить!

Гость. У меня был план: раньше Петьки добежать до Ленкиной гримерки, броситься на колени и сказать: «Дура, что ж ты так боишься моей нищеты и запоев?! Зато твое имя будут чтить благоговейнее, чем имена Лауры, Беатриче и Натальи Гончаровой… Разве настоящая женщина может от этого отказаться?!» Она была бы со мной, если б я успел добежать и сказать… Но не успел… Две капельдинерши вынесли на авансцену корзину цветов… огромную… такие не дарили ни Плисецкой, ни Максимовой… такую огромную, что старушонки не шли, а семенили. Они поставили ее у Ленкиных ног, а та присела, повернувшись к нашей ложе, на которую осветители направили прожектор – Петька тоже все спланировал. Он встал и воссиял в луче, он царственно кивнул, а она почти уже касалась коленом пола, а лицом – цветов… А я лил пьяные слезы, и они мешали мне понять, что ни за какие цветы, ни за какие коврижки так низко не присела бы ни Лаура, ни Беатриче. Что женщина, вдохновляющая поэта на великие строфы, может быть красавицей или дурнушкой, святой или стервой, но быть подобострастной – не может. Я понял это, проспавшись, только на следующий день, – и бросил пить. (Торжествующе.) Совсем! Словно бы на всю жизнь «подшился» этой гнусной картинкой: он – величественный, она – коленопреклоненная!

Хозяин поднимает трубку одного из телефонов, бросает короткую фразу, и через минуту двое безликих мужчин вносят корзину с цветами. Такую огромную корзину с таким множеством цветов, что даже крепкие ребята из известного ведомства не несут ее, а перемещают, семеня. Таня хлопает в ладоши. Гость демонстративно отворачивается.

Елена. Петр, что это, зачем?! Зачем сегодня?

Хозяин. Затем, что сейчас Вальпургиева ночь. Затем, что я люблю тебя все 27 лет! И люблю Танюшку за то, что ее родила ты.

Елена. Этого не может быть! Скажи еще…

Хозяин. Люблю твои глаза, тело, волосы. Люблю твой голос, даже когда ты говоришь мне: «Отстань».

Елена. Что с тобой? Этого не может быть… Скажи еще…

Хозяин. Люблю, хотя ты меня так и не полюбила. Люблю даже тогда, когда ты радуешься появлению этого позера. (Указывает на Гостя.)

Елена. Вот оно что! Ты говоришь это, чтобы позлить Алексея!

Хозяин. Почему ты мне не веришь?

Елена. Позлить его и сделать больно мне…

Хозяин. Почему ты мне не веришь?

Елена. Потому что бал у Сатаны – в разгаре! Потому что там, где у любого другого человека – второе дно, у тебя – двадцатое, а есть еще и тридцатое, и сороковое, и сотое. (После паузы.) Надо отдать тебе должное, обещание ты свое выполнил: меня двигали наверх, тащили, волокли, а у меня, как у заговоренной, ничего не получалось. Застряла на уровне того вечера – и все! Репетировала, себя не жалела, – но не получалось! Ведь ты, как потомственный балетоман, это понимал?

Хозяин. Конечно.

Елена. Злорадствовал потихоньку?

Хозяин. Нет.

Елена. Но обрадовался, когда я решила уйти из балета?

Хозяин. Конечно. Не мог видеть, как ты мучаешься.

Елена. Тогда почему уговаривал остаться?

Хозяин. Боялся, что уйдешь не только из балета, но и из дома.

Елена. К Алексею?

Хозяин. Куда угодно, лишь бы прочь от меня.

Елена. И поэтому стал уговаривать родить ребенка? Чтобы привязать?

Хозяин. Конечно. Это очевидно… Лена, я зависим от тебя. И был, и есть. От твоих волос, глаз, тела…

Елена. Но я ничего для этого не делаю.

Хозяин. Да, верно. Это иго послано мне судьбой – и я не хочу с ним бороться.

Елена. Через три года после рождения Танюшки мне позвонили из дирекции Большого и предложили вернуться. По твоей инициативе?

Хозяин. Да.

Елена. Хотел доказать себе, что я – беспутная мать? Дочь прикована к инвалидному креслу, а я порхаю?

Хозяин. Да. (И впервые за все время он встает из-за стола и, опираясь на палку, идет к Елене. Медленно и тяжело. То ли навстречу ее вопросам, то ли, наоборот, чтобы обнять и заставить замолчать.)

Елена. Но просчитался, я осталась дома! Целыми днями ее лечила и поставила на ноги! Скажешь, нет?!

Хозяин. Скажу – да.

Гость(не выдерживая, Елене). Прекрати, ты что, лечила дочь назло Петру?!

Елена. Это ты прекрати! Корчить из себя блаженного! Да, я не вернулась в Большой назло Петру. Так же, как ты бросил пить назло мне и ему. Так же, как Петр сделал карьеру назло тебе и мне. Так же, как все в нашей стране живут назло друг другу!

Звонит мобильный. Хозяин слушает и, не сказав ни слова, отключает.

Елена. Это твой помощник?

Гость. Что с Жигульским?

Хозяин. Все-таки умер.

III

Свет. Те же, там же.

Елена. Это твой помощник?

Гость. Что с Жигульским?

Хозяин. Все-таки умер… И успел, старый подонок, заявить моему помощнику и врачу, будто ты давно его ненавидел и даже грозился отравить… Опасное заявление, без него была 109-я, легко открутились бы. Но ты не паникуй, я тебя вытащу. Врач напишет, что Жигульский был невменяем, мой помощник и медсестра подтвердят… Я не смог защитить тебя в 82-м…