Фарт - [97]

Быстро, не целясь, он ударил по шару и со звоном вогнал его в лузу.

— Ну, как дела? — спросил дядя Павел Муравьева.

— А черт его знает. По-моему, хорошо! — сказал Муравьев. — Степан Петрович сегодня двенадцать и одну десятую отколол. Причем одновременно велись плавки на двух печах.

— Бросьте! — сказал дядя Павел.

— А вот, чтоб я так жил! Двенадцать и одну десятую! А Севастьянов на другой печи почти одновременно дал одиннадцать и девять десятых. Жмет так, что страшно делается.

— Черт! Сбегать, что ли, домой, поздравить Степана?

— Они скоро сюда придут, успеете.

— Шикарные дела! Ведь так, чего доброго, они до Мазая доберутся?

— А что вы думаете? Доберутся.

— Вам играть! — сказал паренек.

Он за это время успел вогнать три шара.

Дядя Павел с досадой прищелкнул языком.

— Не везет, Павел Александрович? — спросил Муравьев.

— Вы приносите мне несчастье.

— Уйти?

Павел Александрович промолчал, и Муравьев отошел ко второму столу.

Здесь играли в пирамидку, игра была спокойная, академическая. Муравьев постоял не больше десяти минут, как к нему, отряхивая ладони, подошел дядя Павел и сказал:

— Видите? Не успели вы уйти, как я подряд всыпал ему три партии, хотя этот джентльмен в железнодорожной фуражке — бильярдный жучок.

Жучок топтался в проходе между столами и тоскливо смотрел на них. К нему подошла маркерша, пожилая женщина.

— Кто будет платить? — спросила она.

— Я буду. Сейчас, — сказал жучок и, стараясь скрыть волнение, стал шарить по карманам.

— Здорово? — снова сказал дядя Павел. — Теперь можете поверить — мое дело с Катенькой зависит от вас.

— Катеньке сейчас не до вашего дела, — ответил Муравьев.

— Плохо знаете женщин. Именно сейчас, когда она нуждается в утешении.

— Что ж, действуйте, я ведь не препятствую.

— А придет она на концерт?

— Не знаю. Чего не знаю, того не знаю.

— Ну, а как думаете?

— Да я об этом ничего не думаю, ей-богу!

— А Севастьянов будет?

— Откуда я могу знать? А кроме того, какое отношение имеет к ней Севастьянов, если они разошлись?

В ответ дядя Павел вздернул головой. Видно, он был настроен очень решительно, но опасался, чтобы ему не помешали.

Они пошли наверх. В вестибюле было жарко, душно, шумно. У задней стены, под пятой огромного глиняного дискобола, возвышающегося на гранитном пьедестале, стояли Соколовские и ели мороженое. Протискаться к ним было невозможно. Муравьев издали помахал рукой, а дядя Павел проорал во все горло:

— Поздравляю, Иван Иванович, от всей души!

Соколовский спокойно кивнул в ответ.

По временам в разных концах вестибюля раздавались робкие голоса: «Пора открывать двери!» Но возгласы эти были нестройные и не приводили к желанному результату. Наконец нетерпение одновременно охватило всех, и мощный рев долетел до слуха администратора. Двери раскрылись. Толпа устремилась наверх.

На лестнице Муравьев и дядя Павел догнали Соколовских. Дядя Павел схватил Ивана Ивановича за руку и горячо потряс ее. Здороваясь с Муравьевым, точно между ними ничего не произошло, Вера Михайловна грозно сказала:

— Я вашей Марье Давыдовне голову откручу. Разве можно так мариновать людей? Мы здесь полчаса стоим.

— Мы здесь час стоим, и то не хвастаемся, — сказал поднимающийся рядом седой и сморщенный, как сушеная слива, старик.

Соколовский был в темно-коричневом костюме и в крахмальном воротничке. Воротничок холодил шею, но с непривычки мешал ему, и Соколовский поворачивался всем телом, когда хотел посмотреть куда-нибудь. На Вере Михайловне было подчеркнуто скромное светло-синее платье, и это выгодно отличало ее от разряженных в пестрые шелка косьвинских модниц.

Они поднялись в фойе и стали ходить вдоль стен, по кругу.

— Вас можно поздравить с крупными победами на производственном фронте? — спросила Вера Михайловна.

Что-что, а этому человеку она ни за какие коврижки не выкажет, сколько мучений она вынесла из-за него.

— Поздравьте Ивана Ивановича, меня не за что, — сказал Муравьев.

— Ну хорошо. А когда, молодой человек, как говорит ваша Турнаева, вы представите нам программу по мартеновскому производству?

— Какую программу, Вера Михайловна?

— Программу для стахановской школы.

— Что? — переспросил Муравьев и даже приостановился от неожиданности. — Вы согласились?

Иван Иванович и дядя Павел приостановиться не успели и прошли немного вперед, а сзади на Муравьева налетел тот самый сморщенный старик, который заговаривал на лестнице.

— Вас что, столбняк хватил от долгого ожидания? — проворчал он.

— Как же это случилось? — с удивлением все спрашивал Веру Михайловну Муравьев.

Вера Михайловна не отвечала, смеялась, вздрагивая плечами; у нее возникло чувство, что в какой-то мере она отомщена. А дядя Павел и Соколовский стояли немного дальше и смотрели на них. Соколовский был невозмутим. Дядя Павел заложил руки в карманы и, покачиваясь на ногах, снисходительно поглядывал то на Муравьева, то на публику, огибавшую их в два ручья.

— Иван Иванович, что же вы не сказали? — закричал Муравьев.

— Я и сам не знал. Она просила тогда поздравить по телефону. Я поздравил, а с чем — не знал.

— Ну, расскажите — как это произошло? — все настаивал Муравьев.

— Подпалова, все она, — отозвалась наконец Вера Михайловна.