Фарт - [75]

— Наши женские дела, — ответила жена.

— Вы и Константина Дмитриевича превратили в женщину? — спросил Шандорин. — До чего мощное движение, не дай бог.

Он потоптался на порожке, поймал муху в воздухе и ушел, пританцовывая, как мальчишка.

— А я действительно стал чем-то вроде женорганизатора, — сказал Муравьев. — Пожалуй, на заводе будут смеяться.

— Гордо несите свое призвание, — сказала Турнаева.

— А вы говорили с Подпаловой? — спросила Шандорина.

— Она со мной говорила, а не я с ней. Она рвется в бой. Удержать нельзя, — ответил Муравьев.

— Когда же мы пойдем к ней? — спросила Шандорина Марью Давыдовну.

Они договорились, и Турнаева ушла. Татьяна Александровна погнала Муравьева в столовую и стала накрывать на стол. Степан Петрович покачивался в плетеной качалке у раскрытого окна, читая какую-то книгу. Незастегнутые сандалии его, надетые на босу ногу, пошлепывали по полу, когда качалка отклонялась назад. Муравьев спросил, что он читает. Шандорин показал ему титульный лист и сказал:

— Странно пишут некоторые писатели. Так удивляются, так восторгаются по поводу какого-нибудь пустяка, точно вчера вылупились из яйца. Я объясняю это тем, что многие из них в сторонке стоят. Вот, к примеру, я как-то читал: писатели построили себе дом в Москве и почти все живут там. Выходит, что они и знать не могут, как простые смертные существуют. Что это такое: здоровенный дом — и все жильцы — писатели? Странно.

— Ну, это не мешает.

— Что не мешает?

— А узнавать, как люди живут. Писатель ездит, наблюдает…

— Вот, вот! Наблюдает. Вот придет в цех, ни хрена не понимает, и кажется ему, что машина такая умная — сама все делает. Он так и напишет: машина, мол, умная. А там человек стоит. От него эта машина зависит… Нет, это неправильно.

— А ты напиши статью — да в «Правду», — сказала Шандорина, накрывая на стол.

— Еще я буду писать статью! Я не писатель, я — сталевар. — Шандорин закрыл книгу, откинулся на спинку качалки. — Большие неудобства происходят оттого, что теряется мера вещей, — помолчав, сказал он. — Взять хотя бы наш завод. Утратила администрация перспективу, иначе говоря, способность к соотношению… В результате сейчас же — трынь-брынь…

— Степан Петрович, вы мне вот что объясните, — сказал Муравьев, — каким образом получается: в цехе никаких особых изменений не произошло — тот же тепловой режим, те же производственные условия, так же зашивается транспортный отдел, не поспевают вовремя готовить канаву, — а вот вы пришли и сразу добились ровного хода печи? Какая тому причина?

Шандорин недовольно качнул головой:

— Ровного хода добился, а производительность все равно низкая.

— Но другие сталевары и ровного хода пока не могут обеспечить.

— Ну, не знаю, — недовольным голосом произнес Шандорин. — По-моему, обычное явление: один человек работает лучше, другой хуже… Так если мы разговор поведем, выйдет, что я себя сам расхваливаю.

— Хвастать — не косить: спина не болит, — сказала Шандорина.

— Ну, матушка, это ты брось. Я не гречневая каша, которая сама себя хвалит, — все больше сердясь, сказал Степан Петрович. — Для меня в хвасти нет сласти, как говорит пословица.

— Степан Петрович, а вы скажите не хвалясь: в чем дело? Проанализируйте причины, — продолжал настаивать Муравьев.

— Может, потому, что опыта больше и на старом мартене пользовался еще меньшим вниманием начальства, — значит, закалки больше. Может, потому, что старательнее, ухватистее работаю. Может, потому, что меньше оглядываюсь на помехи… Но как бы там ни было, стреноженный конь далеко не поскачет. Изменится отношение к новому мартену, возникнут другие условия — многие из наших сталеваров себя покажут совсем иначе.

На этом разговор закончился. Прибежал Витька, потом пришел дядя Павел, сообщил, что будет гроза, и Шандорины сели обедать.

После обеда Муравьев отправился к Соколовским. Он рассчитывал, что Ивана Ивановича не будет дома и с Верой Михайловной удастся поговорить не только о стахановской школе, но и объясниться по поводу их неопределенных отношений.

После того вечера, когда он нашел у себя в комнате ее записку, он дал себе слово ни в коем случае не сближаться с ней. Это было не нужно, мешало ему, портило его жизнь в этом городе. Он много дней не видел ее, а сегодня на плоту понял, что она ждет его внимания, обижается на него. Все это было очень неприятно.

Дымная, серовато-зеленая туча висела над Красной площадью. Ветер кружил по улицам солому, пыль, песок и пожелтевшие листья, сорванные с деревьев. Потемнело. Где-то уныло скрипел сук и царапал по стволу дерева. Потом ветер внезапно стих, и воздух словно окостенел. Высоко над домами еще летела всякая легкая чепуха, а у самой земли воздух был совершенно неподвижен.

В наступившей тишине ударил гром. Точно прорвав невидимую заслонку, с огромной скоростью налетел ветер. Деревья зашумели, как поезд, проносящийся через мост. Захлопали непривязанные ставни. Из-за угла с грохотом вылетела телега. Возчик стоял на ней, широко расставив ноги, без шапки и крутил вожжами над головой. Лошадь неслась, прижав уши к голове, глаза были испуганные. Под телегой, между задними колесами, с поджатым хвостом бежала испуганная собака и быстро поглядывала по сторонам через вертящиеся колеса.