Фарт - [58]

— Хотела вчера зайти, да произошло несчастье — сынок мой разбился, — сообщила Турнаева.

— Как разбился? Вовка? — испугался Соколовский.

— Ничего страшного. С крыльца упал. Теперь уже ничего страшного.

— Плохо вы за ним смотрите, мамаша, — сказал Соколовский.

— Это их профессия — падать да шишки набивать, — повторила Турнаева слова доктора.

Снизу позвали Муравьева. Он перегнулся над перильцами.

— Одну минуту, простите, — сказал он Турнаевой и побежал к лестнице.

Ковш наполнился. Поверхность металла начала темнеть от наведенного шлака. Из-за печи вышел Шандорин, снял рукавицы, внимательно поглядел на ковш и молча пошел вниз.

— Сеанс окончен, — сказал Соколовский, и Турнаева, соглашаясь, кивнула головой.

Они спустились в литейный двор. Ковш уже двигался над канавой. Муравьев и мастер канавы стояли под самым ковшом, подняв правые руки, и следили за его движением. Когда стопорное отверстие оказалось как раз над центральной изложницей, они одновременно крикнули:

— Стоп! — и энергично опустили руки.

Ковш остановился. Из отверстия в днище его хлынул металл. Инженеры и мастер, как по команде, поднесли к глазам синие стекла. Потом ковш подали дальше, и снова черный канавный мастер и Муравьев одновременно крикнули:

— Стоп!

Откуда-то из-под печей вышел Шандорин, постоял минуты две возле канавы и громко сказал канавному мастеру:

— Изложницы можете не накрывать. Сталь расти не будет.

Соколовский сердито посмотрел на Шандорина, надул щеки, но ничего не сказал. Шандорин пошел к выходу из цеха. Соколовский смотрел ему в спину. Во всех движениях сталевара Соколовскому виделось хвастовство, наигрыш, желание покрасоваться: в том, что он собственноручно пробил выпускное отверстие, чего обычно сталевары не делают, так как должны все время следить за плавкой, и в том, как он его пробивал, и в том, как он сказал мастеру, что изложницы можно не накрывать, и в его внезапном уходе. Его раздражало все. В глубине души Соколовский чувствовал, что раздражение несправедливо, подозревал, хотя и старался подавить в себе это подозрение, что раздражение его, скорее всего, вызвано ненавистью, но побороть этого не мог. Турнаева заметила его состояние. Она насмешливо посмотрела на него и спросила:

— А у вас как дела?

— Вы видели, — сталь даем.

— Буксир дали, — сказала Турнаева.

— Что в этом смешного, интересно знать? — сердито спросил Соколовский.

— Не сердитесь, Иван Иванович, я шучу. Могу я пошутить немножко?

— Можете, — мрачно ответил Соколовский.

Разливка стали заканчивалась. Мастер канавы отошел в сторону и крикнул машинисту крана:

— Готово, Вася! Гони кастрюлю назад.

Подошел Муравьев. Лицо его было вымазано в саже.

— Не обижайтесь на меня, Иван Иванович, но я знаете что скажу? Шандорин — первоклассный мастер, — сказал он.

— А я разве говорю — нет? Отличный мастер. Меня только его самомнение раздражает. Откуда он знает, что сталь расти не будет? Почему он так уверен, что плавка не холодна?

— Сами смотрели — цвет был правильный.

— А если сталь плохо раскислена?

— Значит, Шандорин уверен, что хорошо раскислена. Он раскислял.

— Уверен, — осуждающе повторил Соколовский.

Турнаева потянула его за рукав.

— Злюка, Иван Иванович, — сказала она.

Соколовский не замечал, что Турнаева тянет его за рукав.

— Как он выпускное отверстие пробивал, — злился Соколовский.

Подняв руку, он скорчился и ткнул правой рукой вперед, как фехтовальщик рапирой.

— Успокойтесь, Иван Иванович, — сказала Турнаева и снова взялась за его рукав.

Ей было смешно, что Соколовский не замечает этого. Но теперь Соколовский заметил.

— Что вы делаете, Марья Давыдовна? Рукав оторвете, — сказал он и потянул руку к себе.

— А что думаете? Оторву. Я к вам по делу пришла, а вы не обращаете на меня внимания.

— Я слушаю. Я все время вас слушаю. Верно, Константин Дмитриевич?

— За что вы Шандорина не любите?

— Кто? Я? Это же замечательный сталевар. Как его можно не любить.

— Иван Иванович любит всех замечательных сталеваров, — сказал Муравьев.

— Вот это правильно. Я их всех люблю до одного.

— Послушайте, перестаньте. С вами нельзя серьезно говорить, — сказала Турнаева и повернулась к Муравьеву: — Вы знаете, с Соколовским нельзя серьезно говорить. Он всегда кривляется.

— Пользуйтесь случаем, Марья Давыдовна, сейчас я серьезен, как никогда. И это состояние не будет долго продолжаться.

— Спешу, спешу! Так вот, я слышала, вы организуете стахановскую школу. Нужна наша помощь?

— Ваша помощь? — переспросил Соколовский.

Они остановились возле цеховой конторки. Муравьев зашел внутрь и сейчас же вышел с бутылкой пива и стаканом, надетым на ее горлышко.

— А-ля фуршет, как говорит Подпалов, — сказал он.

— Я пива не буду, — сказала Турнаева, — я не пью.

Соколовский ужаснулся:

— Московское пиво, Марья Давыдовна?

— Я не мартенщик, чтобы пиво пить, пусть даже московское. Я — женщина, — гордо произнесла Турнаева.

— Тогда — не скажу ни слова.

— Я опоздала, и вы опять кривляетесь?

— О господи! Константин Дмитриевич, кто из нас больше кривляется?

— Вы оба хороши, — сказал Муравьев.

Турнаева сморщилась, точно ей предлагали выпить английскую соль, и сказала:

— Давайте. Во имя общественного долга.