Фарт - [45]

Он поднимался по насыпи, потом спускался к ларю и останавливался возле мальчишек, ловивших рыбу. Некоторое время он стоял молча, потом не выдерживал.

— Эх ты, хитрый-Митрий! — говорил он белокурому мальчишке с такими грязными ушами, что они казались рваными. — Кто же так забрасывает удочку? Шлеп! — а думает, поймал. Ее надо потихоньку забрасывать, чтобы грузило не шлепало. Рыба ведь пугается. Понимать надо!

Давыд Савельевич забирал у мальчишки удочку и показывал, как надо удить.

— Смотри! — говорил он. — Видишь? Потихоньку, потихоньку. Вот теперь сразу клюнет.

Он опускался на корточки и сосредоточенно смотрел на зеленую воду. Он даже облизывался от нервного ожидания. Время шло, а проклятая рыба не клевала. Тогда Давыд Савельевич поднимал удочку и, посмотрев червяка, говорил презрительно:

— Черви тощие. Рыба внимания не обратит на такого червяка. Где ты их накопал? Разве рыба клюнет на такого червяка?

— Черви не тощие, дедушка Давыд, это они в банке пожухли, — отвечал ему «хитрый-Митрий» и протягивал консервную банку, в которой копошились червяки.

Давыд Савельевич презрительно качал головой и говорил:

— Пожухли! Рыбак из тебя, я вижу…

И спускался с насыпи в завод. У входа в цех его окликал Гришка Трусов:

— Давыд Савельевич, ну, как она?

— Кто это она? — строго спрашивал Мозгов.

— Жизнь лучезарная! — отвечал Гришка и смеялся во весь рот.

Давыд Савельевич не любил этого непочтительного парня и, не зная, как ему ответить, говорил:

— Всё бы тебе зубы скалить, скалозуб.

Трусов смеялся и говорил, подмигивая:

— Зашли бы поглядеть, как мы теперь ворочаем.

— А мне что? — отвечал Давыд Савельевич и косился на дверь цеха. В разбитые окна и открытую дверь ему видны были вспышки пламени в нагревательных печах и раскаленный пакет кровельного железа, который тащили рабочие к правильному молоту, и ему мучительно хотелось туда зайти, но он равнодушно пожимал плечами и возвращался к проходной будке.

Делать было нечего, с горя Давыд Савельевич присаживался на табуретку, и Илья Тарасович предлагал ему чаю.

Так они сидели, два старика, друг против друга, и пили чай. Быть может, Илья Тарасович думал о молодости или, наоборот, о старости, так как не все старики наедине с собой считают себя старыми. Давыд Савельевич закрывал на мгновение глаза и ясно представлял себе, как рабочие кладут раскаленный пакет кровельного железа под прави́льный молот, как тяжелая чугунная баба на длинном деревянном молотище начинает клевать его, как сыплются во все стороны красные искры, как в тот момент, когда молот поднимается, бригада рабочих одним движением, несколько напоминающим то, какое делают гребцы в лодке, поворачивает на ломиках пакет. Никто не подает им никакой команды, никаких знаков, но как удивительно согласованно их движение! Секунда, и пакет подается в одну сторону, секунда — в другую.

И часто, когда Давыд Савельевич встречал своего зятя, Петю Турнаева, этого мальчишку, которого он презирал, Мозгов оживлялся, щечки его розовели еще больше, и начинался разговор.

— Как дела, Петя?.. Ты, я вижу, совсем директором стал. Важности-то, важности! Ей-богу, на Магнитку хватит, — говорил Давыд Савельевич, тыкая заведующего в грудь.

— Дела идут, папаша, контора пишет. Жаловаться не на что.

— Очень хорошо, если дела идут, — многозначительно говорил Давыд Савельевич, — но железо-то даете без глянца. Правите маловато. Я вот сегодня глядел…

— Откуда вы взяли, папаша? Глянца нет? — Турнаев разводил руками с деланным удивлением. — Даем триста восемьдесят ударов. Больше не требуется.

— Что-то не похоже на триста восемьдесят. Я смотрел. Глянца нет, звон тусклый. Нет, железо неважнецкое.

— Должно быть, давненько не видели настоящего железа, а, папаша?

Усмехаясь, Турнаев похлопывал Давыда Савельевича по плечу. Давыд Савельевич оскорбление пропускал мимо ушей, начинал расспрашивать о заводе, а потом приглашал к себе. И когда Турнаев отказывался, ссылаясь на занятость, просил долго и униженно, потому что ему нужен был собеседник, и именно такой, как зять, его нынешний преемник, понимающий дело, отчего интересней было его поучать.

Но Турнаев жил со своей Марьей Давыдовной в городе и всегда спешил после работы домой.

Тогда, видя, что Турнаев наотрез отказывается идти к нему, Давыд Савельевич выдвигал последний довод.

— Обижаешь стариков, Петя, — говорил он, — мы все-таки родственники. И ведь ты не обедал еще, верно? Ну и вот. А моя старуха сегодня пироги пекла.

Турнаев спешил домой; кроме того, он знал, что у Мозговых будут нескончаемые разговоры о заводе, о поездке Давыда Савельевича на уральские заводы в 1897 году, о том, что сейчас заводик работает не так, как надо, в доказательство чего будет показана лопата; но против пирогов устоять не мог.

Он шел в дом к старику, соблазненный пирогами и теми особенными пампушками с маком, которые с большим искусством пекла теща Евдокия Петровна.

Дом Давыда Савельевича был пятистенный, крытый железом. В маленьком уютном дворике было чисто, росла трава, возле сарая стояла кадка с водой. По утрам Давыд Савельевич обливался из нее. В прохладных сенях Турнаева встречала теща — высокая, худая женщина в черном платье. Говорила она певучим, тихим голосом, и всегда у Турнаева было такое впечатление, что прохлада в комнатах как-то связана с этой тихой, певучей речью. Окна были завешены гардинами, на подоконниках стояли цветы в горшках, крашеные полы сплошь застланы ковриками и дорожками. На стенах висело много фотографий и плохих картин. В стеклянной горке хранились безделушки — всякие чашечки, статуэтки, хрустальные яички, тележки, выложенные из уральских камней. На особой полочке красовалась модель мартеновской печи.