Фарт - [184]

— Пульку? Золотая идея! Охота — пуще неволи, эту истину еще наши предки знавали, — немедленно соглашался главный инженер, нимало не смущаясь.

Рослый, самодовольный, даже надменный, Вараксин двигался с ленцой, с теми барственными манерами, когда кажется, что человек делает вам одолжение, оказывает честь, общаясь с вами. При всем том Вараксин казался каким-то странным средоточием противоречий. Всегда и везде он был разный. Это хорошо знали люди, часто сталкивавшиеся с ним: на работе — один, во время игры в преферанс — другой, в семье — третий. Когда он был настоящий, этого никто не знал.

Присутствующих он подавлял своим начальническим величием. Стоило ему войти в кают-компанию, большую просторную комнату, как всем становилось тесно. Он ходил взад и вперед, посмеиваясь, уверенно играя глазами, благосклонно острил с высоты своего величия. И все жались в сторонку, поджимали ноги, точно боялись, чтобы он ненароком на них не наступил. Но вскоре Вараксин садился в углу кают-компании на облюбованное раз навсегда место и тогда неожиданно как бы уменьшался в объеме и становился не то чтобы жалким, но каким-то обездоленным. За весь вечер он больше не поднимался, к нему туда, в угол, пододвигали круглый стол, туда же, в угол, к нему подсаживались партнеры, и, даже распределяя места и вытаскивая для этого карты, чтобы сесть по старшинству, его не тревожили, а соответственно располагались вокруг, словно у постели больного.

В раздумьях о собственной персоне Вараксин видел себя человеком неразговорчивым, суровым, волевым, человеком дела, рубящим сплеча и режущим в глаза правду-матку, человеком, для которого слово — камень, а внешне он производил несерьезное впечатление. За картами он был болтлив, как сорока, не ведая об этом. И часто с неподражаемым повелительным оттенком в голосе задавал вопрос: «Вы меня поняли?»

Пока партнер сдавал карты, Вараксин разливался на излюбленную тему.

— Опять с меня гонят стружку, а я сижу и улыбаюсь, как майская роза, — говорил он, играя глазами и вздыхая с томным спокойствием равнодушного человека. — Ничего больше не остается, директора у нас до сих пор нет. Как сняли Крылова, так точно вымерли все директора. Вот и получается: ты и главинж, ты и врид, отдувайся, голубчик, один за всех. А квартальное задание опять увеличено на семь процентов. О чем думает высокое начальство, хотел бы я знать?

— Оно наши отцы, мы ихний дети, — отвечал Сорочкин, стараясь подладиться под тон Вараксина и поддержать разговор. — Играю пики.

— Скажу два, — не давая себя увлечь посторонними рассуждениями, провозглашал Авдюхов на вдохновенном языке преферансистов.

И как-то за карточным столом Вараксин изрек грубовато:

— Вы, метеорологи, счастливые люди. Во-первых, бездельники, каких свет не видел, сидите у моря, ждете погоды, а денежки на зарплату вам идут. Во-вторых, живете в особых условиях, вроде как в хорошем монастыре, вдали от мирских забот и пакостных треволнений. Начальство в прекрасном далеке. Где-то там дремлет со своим бдительным оком. Вы здесь сами себе господа. О таком положении только мечтать.

Непонятно было, серьезно говорит Вараксин или балагурит.

— Да, как-никак две тысячи метров над уровнем моря, — сказал Сорочкин. — Труднодоступный район. Пониженное атмосферное давление. У нас даже чайник закипает раньше, чем на плоскости. Конечно, подвигов мы здесь не совершаем. На полярных зимовках да в высокогорных условиях где-нибудь на ледниках положение почище нашего. Но и мы можем гордиться: житье у нас нелегкое и работа тоже. Конечно, случись что-нибудь исключительное, например, землетрясение, будет потруднее. — Он задумался и набрал полную грудь воздуха. — Но как будто ничего такого нам сейчас не грозит. В отношении землетрясений район тектонически неопасный. Только разве снежные заносы, обвалы. Но к ним мы привыкли.

— Мы в карты играем или открыли дискуссионный клуб? — спросил Гвоздырьков.

— Я играю, в чем дело? — огрызнулся Сорочкин.

За большим столом щебетали ножницы в руках женщин. Пучков и Меликидзе играли в шахматы, с отрешенным видом бубня себе под нос неопределенные напевы.

Пучков отличался от обыкновенных людей атавистически буйной растительностью. Волосы у него росли отовсюду — из ушей, из ноздрей, брови лохматились непокорными клочьями, на шее можно было косы заплетать. На мир Пучков глядел ясными, прожигающими небесными глазами, в них светилась неизреченная мудрость, точно сейчас он, как Понтий Пилат, вопросит: «Что есть истина?» Но об истине Пучков не вопрошал, а часто говорил глупости. Всем своим видом он походил на большую, добродушную, незаслуженно обиженную собаку. Его незамысловатые высказывания очень веселили Меликидзе, и он, выныривая на секунду из шахматного забвения, заливчато, простуженно хохотал. А простужаться Меликидзе ухитрялся даже в жаркий июльский день.

Игра в преферанс продолжалась, и никто не ждал, что она осложнится бурной сценой. А дело было так.

Сорочкин зарвался в поединке с Вараксиным и проиграл.

— Геннадий Семенович в своем репертуаре, — не удержался Авдюхов.

Сорочкин разозлился. Поражение его не обескуражило, проигрывать он привык, но его всегда задевали насмешки Авдюхова.