Фарт - [152]

— Разлетайся в полном спокойствии, — сказал литейщик. — Вон шпик стоит. А тебя, — он кивнул Морозову, — мы сыщем. Пока на-ка, возьми. Почитаешь на досуге. — Он сунул Морозову пачку листков на тонкой бумаге. Такую же пачку он подал молодому парню и сказал: — А теперь двинули, айда!

Не торопясь мастеровые сложили в плетеную кошелку бутылку, закуску, бородатый прикрыл кошелку пестрой салфеткой и встал. За ним поднялись остальные. Бородатый быстро проговорил:

— Между прочим, ничего такого, — он покачал перед собой растопыренными пальцами, — мы не слыхивали и не говорили.

Молодой парень отобрал у Сударышина гармошку, и мастеровые направились по обочине пустыря в сторону завода. Впереди шел парень с гармошкой и, растягивая мехи, горланил песню:

Город Николаев, французский завод,

Там живет мальчишечка, двадцать один год…

Пожилой мастеровой с красными глазами вытащил носовой платок и неторопливыми движениями, помахивая им перед собой, выводил равнодушные коленца.

Николай Морозов подхватил Сударышина под руку. Покачиваясь на пьяных, заплетающихся ногах, он поволок его вниз, к реке. Петр Гребень присоединился к ним. Федор бросил взгляд на шпика в студенческой фуражке и пошел не торопясь к пристани. От сидения на земле у него заныла рана в бедре. Он шел, прихрамывая и волоча ногу.

А Эрнест Мюнг после того, как Федор Бухвостов выбежал из пивной, вызвал в условное место Конашевича и приказал ему уничтожить матроса. Мюнг, хотя и полагал, что из-за расписки Федор побоится сообщить куда следует о его предложении, все же не хотел оставлять в живых человека, посвященного в тайну.

ГЛАВА XII

После торжественного молебна по случаю вступления в строй нового линейного корабля флаг-офицер адмиральского штаба лейтенант Шен пригласил командиров-подводников и конструктора штабс-капитана Чупрова в салон командующего Черноморским флотом, адмирала Андрея Августовича Эбергарда. Адмирал держал свой флаг на «Императрице».

В парадном мундире, плотно обтягивающем тучное тело, в орденах и лентах, адмирал сидел за небольшим, карельского дерева письменным столом, когда в салон вошли офицеры. Не без усилий он поднялся с кресла и встретил подводников стоя.

— Господа, — начал он, — в этот торжественный час, когда в строй становится мощнейший корабль нашего флота, я хотел поговорить с вами о тех мерах, которые мы должны предпринять, чтобы «Императрица Мария» могла без помех совершить переход в базу флота. Как вы знаете, артиллерия нового дредноута еще не испытана. Естественно, я не хочу рисковать встречей с неприятелем, пока не будут проведены пробные стрельбы…

Характер адмирала Эбергарда полностью сказывался в этих закругленных фразах, произнесенных тихим, но приподнятым тоном. Офицеры знали, зачем вызывает их адмирал. Однако Эбергард любил говорить, любил послушать самого себя. Поэтому, прежде чем приступить к деловому и конкретному обсуждению вопроса, он произнес немало общих слов.

Склад его устной речи в точности соответствовал тому, каким он писал рапорты и доклады. «Говорит, как пишет», — такое мнение об адмирале существовало на флоте. Слова Эбергард произносил коротко, отчетливо, раздельно, и это вначале производило выгодное впечатление. Казалось, так говорит волевой, решительный, умелый командир. Но иллюзия исчезала быстро.

Чупров стоял позади всех у дверей салона, отделанного карельской березой, похожей на теплый мрамор. Через плечи старших офицеров он глядел на адмирала и представлял его таким, каким знал в Порт-Артуре. Тогда Эбергард был в чине капитана первого ранга, и его спокойное квадратное лицо с большим ясным лбом свидетельствовало об упорстве, уме, сильной воле.

Как все это было давно! Сколько воды утекло с тех пор! Эбергард не столько постарел за эти годы, сколько обрюзг, расплылся, растерял душевные силы. Произношение слов осталось прежним, но смысл их стал другим. И Чупров знал, что теперь за прежней, знакомой маской волевого и опытного моряка скрывается сановник, утративший смелость, решительность, ясность мышления.

Отчетливо Чупров представлял себе: в ночь первого налета германо-турецких кораблей можно было добиться иного развития событий. Черноморский флот мог перехватить неприятельские суда поодиночке, когда они возвращались к Босфору. Из чрезмерной осторожности Эбергард предпринял длительное траление фарватера перед выходом в море, потерял восемь часов и вышел из Севастопольской бухты, когда германо-турецкие корабли стали недосягаемыми.

— Что может сделать один человек, которого высшее начальство теребит в разные стороны? — любил говорить Эбергард своим приближенным. В доказательство он цитировал переписку с верховным командованием и министром иностранных дел. — Вот, поглядите, министр иностранных дел Сазонов телеграфирует: «Избегайте явно агрессивных мероприятий, могущих послужить поводом для вступления Турции в войну». А Ставка сообщает: «Разрешается атаковать «Гебен» в случае выхода его в Черное море». Но вслед за тем Ставка начинает сомневаться. Не проходит и нескольких дней, Ставка сообщает: «Действуйте по усмотрению». Как тут быть? Но дальше — хуже. Не успеваю я принять решение, как поступает новое предписание: «Не ищите встречи с турками, если они не займут явно угрожающего положения». Что же, спрашивается, я должен делать?