Фарт - [151]

— Да уж, — отозвался его сосед, плотный мужчина лет сорока, с землистым лицом литейщика и острым злым носом. — Пусть светопреставление, молодость свое возьмет.

Самый старый мастеровой, обросший бородой от уха до уха, добавил:

— У молодого кровь на газу, как сельтерская.

Белесые мохнатые брови его шевелились, когда он говорил.

— Ну, до светопреставления еще далеко, — заметил Николай Морозов.

Он подошел с матросом, фамилии которого Бухвостов еще не знал, и остановился на краю ямы.

— Как сказать, — возразил мастеровой, похожий на литейщика. — Конечно, мировая война еще не светопреставление. А как она кончится, тогда что?

— Ну, что? — спросил Морозов.

— А ничего, вот что. Опять монополька откроется.

— Против монопольки возражений не встречается, поскольку с вином сейчас такие трудности, что беда, — заявил молодой мастеровой, помахивая платочком.

Морозов сердито смерил его взглядом и сказал:

— К старому порядку возврата не будет. С монополькой или без монопольки, а за битого двух небитых дают.

Бородатый мастеровой хотел, видно, что-то сказать, брови его шевельнулись, но он не произнес ни слова.

— Темные разговоры, — сказал тогда мастеровой с землистым лицом литейщика. — Кого считать битым? Смысл, может, и есть, но без понятия.

— То-то и оно, — неопределенно сказал Морозов и замолчал. Потрогав двумя пальцами горлышко полуштофа, он повернулся в сторону литейщика и резко проговорил: — А ну, как на духу, мы люди казенные, с народом не встречаемся — революция будет?

— Ох, уж революция! Мы таких слов и слухом не слыхивали, — ответил мастеровой.

— Отучились после пятого года, — сказал другой мастеровой.

— А в пятом слыхивали? — спросил Морозов.

— Не без того. Краешком уха, — ответил литейщик и налил водку в три эмалированные кружки. — Давайте, сударики, по очереди, чтоб без драки. — Себе он оставил водки на дне штофа. — Ну, разом!

— Выпили за пятый, нет? — спросил мастеровой с красными глазами.

Морозов взял кружку и протянул другую Бухвостову.

— Бери, Федор!

Бухвостов выпил не чокаясь. Морозов чокнулся с мастеровым. Все выпили и стали закусывать.

Сударышин сложил гармошку и подошел к товарищам. Над спокойной водой реки послышались звуки музыки. На юте дредноута нестройно закричали «ура».

— Адмиральскому высочеству они бойко кричат. Если бы они так воевали, как «ура» кричат да шампанское дуют, так оно бы получше было для русского царства, — сказал мастеровой с воспаленными глазами.

— А вот мы сейчас спросим служивых, погоди, — проговорил самый старший мастеровой и задвигал бровями. — Вы как считаете, служивые, начальство у вас подходящее или так себе?

— Темный разговор, — усмехнулся литейщик.

— Чего темный? Ничего начальство, так себе. Могло бы быть лучше, — сказал Морозов.

— Вот то-то и оно! Могло бы, да нет его. Нету, — откликнулся мастеровой.

— Откуда ему быть? — вмешался бородатый. — У нас начальник идет по рождению, а не по разумению, вот толку-то и немного. Земля у нас, братцы, благословенная, и народец на ней подходящий, а с начальством конфуз. Вот, война, скажем, а кому от нее прок? Господам да барам.

Бухвостов вдруг озлился. Он спросил резко:

— Что ж, выходит, зря воюем?

— В общем сказать нужно так, — не слушая Бухвостова, назидательным тоном произнес Морозов, — война войной, дело святое. А против кого она обернется — народ рассудит. Винтовку взял мужик, наш брат, а пойди-ка попроси с ней расстаться…

Тот, который казался литейщиком, с любопытством посмотрел на Морозова. В глазах его блестел смех.

— Много у вас таких рассудительных? — спросил он.

— Раз, два — и обчелся. В том и беда. Не то мы бы давно им перышки повставляли: летите, голуби и орлы. Спроси его, он тебе скажет. — И Морозов кивнул в сторону Бухвостова.

— И скажу, — продолжал беспричинно злиться Бухвостов. — Охотников отдать Россию немцам да туркам у нас много не сыщешь. А с такими разговорами — знаешь? Революционер выискался… Хоть баре, да свои, русские. А вот сядет немец на шею… Знаю я таких, у нас на рудниках были. Оглобельный порядок, да.

— Хрен редьки не слаще. Это верно, — заметил тот мастеровой, который выглядел помоложе.

— Ну, брат, немец на русской шее не усидит, сладкий он или горький, — сердито сказал Морозов. — А революция, она на благо народу. Это надо понимать, пора уже. А за Россию не беспокойся, браток!

— Так-то оно так, — произнес матрос, который молчал все время, — да за такие разговорчики с тебя не то что сдерут шкуру, кость вышибут.

Он встал и пошел прочь.

— «Так-то оно так»… — передразнил его Морозов. — С такими бахарями и победы не одержим, и революцию проспим. — Он повернул к Федору злое, возбужденное лицо. — Наше начальство, если хочешь знать, скорее продаст Россию немцу, чем допустит до революции. Об этом тоже нужно не забывать.

— Любопытный разговор, — удивился мастеровой с лицом литейщика. — Думали прощупать морячков, а они вон какие дошлые. Вот что, братец, нужно будет повидать тебе одного нашего…

Он не договорил. Молодой мастеровой приблизился к ним, не прекращая приплясывать, качнул головой и показал глазами в сторону.

На бугре, в глубине берега, стоял человек в студенческой фуражке и черном пиджаке. Диагоналевые брюки его, заправленные в сапоги с низкими голенищами, пузырями вздувались на коленях; на носу красовалось пенсне; наклонив лицо, он глядел поверх стекол на мастеровых и матросов и копошился пальцами в пачке с папиросами.