Фарт - [111]

— Ничего, мы живые!

И тотчас снова послышался приближавшийся свист. Люди орудийного расчета, успев пробежать несколько шагов, снова приникли к сырой земле. На этот раз снаряд упал точно на то место, откуда стреляло кочующее орудие. Кадушкин успел увидеть черный и страшный фонтан земли, осколки застучали по пушке, один из них пробил крышу тракторной кабины и упал на сиденье рядом с Кадушкиным. Тракторист тронул его рукой. Осколок был очень горячий.

Минуты через две противник открыл шквальный огонь, но он прочесывал опушку леса и дорогу не в той стороне, куда направился расчет и тракторы с орудием. Кадушкин почувствовал себя спокойнее. Ему казалось, что теперь он не побоится вражеского огня, даже если снаряды начнут рваться совсем близко от него.

На исходных позициях Чепель вылез из трактора и крикнул Кадушкину:

— Эй, пахарь! Как настроение?

— По крыше долбануло, — ответил Кадушкин. — Дырка — во!

— По крыше?! — переспросил Чепель. — Скажи спасибо, не по тебе. Крышу мы залатаем.

После стрельбы Чепель всегда чувствовал возбуждение. Он подошел к Кадушкину и стал закуривать. Кадушкин с удивлением обратил внимание на руки тракториста. Они так дрожали, что табак сыпался на землю.

— Садит-то он здорово, да все попусту, — утешающе сказал Кадушкин.

Чепель усмехнулся.

— Он гоняется за нами полтора месяца, а за все время подшиб одного Соловья. — Чепель вздохнул и поглядел на Кадушкина. — Значит, не сдрейфил?

— А чего дрейфить? — спросил Кадушкин.

— Ты же пахарь.

— Сам-то небось тоже не у пушки родился.

Чепель промолчал. Ответ был правильный. В самом деле, никто из них не прибыл сюда из военной академии.

К трактористам подошли Клейменов и командир отделения тяги.

— Вывернулась наша «старушка», а я боялся — не было бы беды, — сказал Клейменов. Он посмотрел на Кадушкина. — Вы, Егор Данилыч, работали удовлетворительно. Будете артиллеристом.

Кадушкин улыбнулся и ответил:

— Постараюсь. Вот только крышу в кабине пробило.

Он вынул из кармана осколок и показал Клейменову.

— Брось ты его к чертям. На память бережешь? — сказал Чепель.

Он ударил по ладони Кадушкина и выбил осколок из его руки.

4. КРАЙ ЗЕМЛИ

Два ряда проволоки на березовых крестовинах, мертвая земля, изрытая снарядами, трупы немецких солдат без шинелей, два подбитых и сожженных немецких танка, подбитый наш танк и позади — глинистые осыпи вражеских окопов…

Начиналась весна. Нежная зелень апрельской травы покрыла ничейную землю. Немецкие трупы лежали на ней, как упали зимой на глубокий снег во время последней контратаки. Немцы, разгоряченные алкоголем, выбежали тогда из укрытий налегке, скинув шинели, скинув мундиры, и шесть оливковых танков шли впереди, захлебываясь ревом моторов, вздымая в воздух сыпучий снег. Теперь снег стаял, наступила весна, и на ничейной земле открылось то, что погибло в февральские морозы.

Наблюдательный пункт первого дивизиона располагался на западной опушке рощи, закодированной на армейских картах знаком «молоток».

Две ветвистые старые ели и стройная гладкоствольная береза высоко над землей в чистом ветреном воздухе поддерживали легкую треугольную площадку из березовых кольев. Зыбкая площадка была похожа на плот, сколоченный деревенскими мальчишками. Верхушки деревьев тихо покачивались, и плот точно плыл по зеленым волнам.

Отсюда хорошо был виден труп ближайшего немца: среднего роста, с маленьким остроносым лицом и тонкими черными усиками. Он лежал на спине, широко раскинув застывшие руки; его левая нога была приподнята в колене, точно солдат прилег отдохнуть на молодую траву.

Тотчас за трупом немецкого солдата поднималась закопченная, потерявшая в огне свой прежний оливковый цвет броня немецкого танка. В стереотрубу с наблюдательной вышки можно было разглядеть белый крест и оленью морду на осевшей и точно обрюзгшей его стенке.

С вышки открывалась широкая панорама. За глинистыми отвалами переднего края хорошо видны были ближние тылы противника: сожженная деревня Баклановка, белые развалины церкви, отдельно стоящий сарай с голыми стропилами — крышу сорвало взрывной волной, большая брезентовая палатка, к которой в обеденный час шагали солдаты с алюминиевыми котелками. Позади, за рядом небольших деревьев, тянулась проселочная дорога. Ее выдавали проходящие грузовики: легкие облачка пыли клубились, когда, сверкнув стеклами фар за прозрачной сетью деревьев, проходила очередная машина. Дальше, среди туманных полей, в косых лучах солнца виднелась ветряная мельница.

С начала весны, когда командир первого дивизиона старший лейтенант Хахалин обосновал у рощи «молоток» свой наблюдательный пункт, мельница бездействовала.

Пробегали немецкие машины по дороге, к брезентовой палатке шагали солдаты, и командир дивизиона иногда пугал их огнем своих батарей. Мельница бездействовала.

Однажды, взглянув в стереотрубу, Хахалин увидел, что мельница ожила. Медленно вращались ее крылья, гонимые слабым ветерком. Потревоженные птицы кружились над ее крышей. Долго в тот день Хахалин вглядывался в эту далекую мельницу. И с каждым взмахом крыльев возрастало его недоумение.

Среди командиров артиллерийского полка два человека были родом из западных областей, занятых немцами, — он и лейтенант Шеффер. Адъютант командира часто вспоминал о Минске, о его новых улицах, покрытых асфальтом, о великолепном здании Дома Красной Армии, который был выстроен как раз в том районе, где он жил. Мальчишкой он лазил с товарищами по его лесам. Он часто вспоминал друзей своего детства, рассеянных теперь по фронтам. Так как он умел делиться своей печалью, ему легче жилось на свете, чем Хахалину. В отличие от Шеффера, Хахалин никогда не говорил о своем сожженном городе. Часто не в очередь он уходил на недельное дежурство на наблюдательный пункт. Отсюда он видел родные земли, здесь он был ближе к родному дому. В каких-нибудь двух десятках километров за линией фронта находился город, в котором он родился и рос.