Фантош - [16]

Девушка, уже нисколько не скрываясь, двигалась по главной улице Столицы, вдоль которой художники расставили последние из своих картин. Отчего-то народу здесь было поменьше. Большинство собралось на морском берегу и не отводило глаз от двойной чернобархатной стены, поверху коронованной сиянием, которая сжималась вокруг маленького бледного солнца.

Здесь, в самом конце шеренги, находилось самое любимое, и Кахина хотела именно здесь встретить то, что неизбежно.

Два полотна рядом, написанные какими-то необыкновенными красками. Добытыми путём возгонки из невзрачных диких цветов Радуги, путём растирания в ступке — из глин и камней Радуги. Растворённые водой из глубин планеты.

Неправда, что до землян здесь не было ничего. Здесь была пустыня.

Такая, как на первом полотне. Равнина цвета ржавчины, на переднем плане — старческое лицо, мудрое и юморное. На заднем плане какие-то белесоватые силуэты. Отчего-то внизу художник написал: «Старик и море». По Хемингуэю?

Пустыня всегда кишит разнообразной жизнью. Почти всегда это дно первозданного океана.

Оттого на втором полотне, названном «Объяли меня дюны до души моей», океан простирался во всю ширь: лишь узкая кромка серой гальки отделяла его от внешнего наблюдателя. Внутренний наблюдатель был тоже: чуть сгорбившийся человек, по видимости пожилой, что сидел на гальке спиной к зрителям, и смотрел на воду. На первый взгляд море было неподвижным, как зеркало, и безжизненным, но постепенно вы начинали понимать, что оно по сути и было самой жизнью. Некими прозрачными существами разных видов и форм, которые лежат, плотно прижавшись друг к другу, будто яйца в кладке. А стоит вглядеться — переливаются из формы в форму и из одного цвета в другой.

— Живая радуга, — произнесли за спиной Кахины.

Она медленно обернулась и увидела Камилла. Его нелепый шлем, его вечно постное и угрюмое лицо и круглые немигающие глаза.

— Что ты тут делаешь, девочка?

— То же, что и все прочие, — ответила она с досадой. — Может быть, забудем напоследок это обращение?

Не «дядя Камилл». Даже не Камилл.

Но он все равно не отцепился.

— Я знаю, какой обмен ты произвела, — сказал мёртвым голосом.

— Наверное, это очень скучно — всё знать?

— Я так думаю, есть вещи и поинтереснее, — ответил Камилл. — Уходить, к примеру. Сегодня я уходил и приходил трижды. Каждый раз было очень больно.

— Я не боюсь боли. Главное — никто из взрослых не сможет помешать мне сделать то, что хочу.

Но она боялась. Волна безумно жаркого ветра, которую гонит перед собой Волна. Многотонная тяжесть воздуха, которая срывает мясо с костей и плющит сами кости. Похоже на то, как жгут ведьм, или ещё круче?

— Не боюсь.

Но пальцы сами собой нащупали футляр с муаллакой, подвешенной на тонком шнурке.

— Девочка, ты что — хочешь выпилить себя из реала?

Откуда-то Камилл знал жаргон столетней давности.

— Из этого, — качнула головой сначала назад, потом вперёд. — Вон в тот.

На самом деле Кахине всего-навсего хотелось до последнего любоваться песком и ликом старца. Заворожить себя так, чтоб не почувствовать ни боли, ни страха. Но обратный кивок указал на вторую картину. На море.

На истинное море.

От неожиданности девушка вцепилась в руку, что как раз легла ей на плечо. И почувствовала скрип гальки под ногами, плеск жидкого стекла. Увидела переплетение тысяч голосов, визгливых и басовитых.

Двойная стена рывком ушла за спину. Широкая солнечная дорожка цвета луны пролегла по маслянистым волнам. Какой-то некрупный зверь доплеснул до мелководья и не очень уверенно встал на махровые плавники. Потоптался на мягких лапах, разбрасывая во все стороны самоцветы. Вдалеке выныривали и взлетали к зениту живые, атласисто сверкающие дуги, скрещиваясь саблями.

— Целакант, — сказал Камилл своим скрипучим голосом. — Дельфины.

— Камилл, ты не можешь обойтись без этикеток?

— Да?

— Без ярлыков. Без классификаций. Без того, чтобы сразу начать резать на удобоваримые ломтики.

Кахина запахнула воротник ярко-изумрудного плаща — с моря дул ветер, упорный и тёплый, отворачивал полы, показывая золотистую изнанку.

— Вот ещё одна попытка классификации. Волна уже дошла до нас обоих, сомкнула ладони, и это предсмертный бред.

Отчего-то девушке стало смешно.

— Ты думаешь — это смерть? А если перед нами — огромная купель. Вселенская родилка. Камилл, ты говорил, что проходил через грань и знаешь. Те, прошлые разы, было так же?

— Нет.

Гулкий рёв ударил в перепонки, как в барабан. Огромная туша, белоснежная, как новорожденный айсберг, грузно всплыла из воды и направилась к берегу.

— Айсберги не бывают такими чистыми, — сказал Камилл.

— А киты бывают такие огромные? — рассмеялась Кахина. — И большеглазые?

— Какие синие глаза

У девочки моей,

Они восходят, как гроза,

Из облачных зыбей.

Светил дневных расчислен ход,

Ночных — неисчислим,

Но та, кто молнию метнёт,

Пусть спутника средь них найдёт

И породнится с ним.

— Сумасшедшие стихи, — сказал Камилл.

— Ну да. Как та рыба, что сидела на дереве, — на полном серьёзе ответила девушка.

Туша раскрыла пасть, похожую на пещеру, выстланную алым бархатом, и до крайности мелодично запела, трепеща языком, слишком малым для такой глотки.