Фантомный бес - [65]

— Я могу с ним поговорить? — спросила Мура.

— Что значит «могу»? Я буду настаивать на этой встрече.

Мура понравилась Николаю с первого взгляда. Понравилась не как женщина, тут он сразу же оборвал свое воображение. Она показалась ему милой подругой, спасительной наставницей. Она была старше его года на два, но этого хватило, чтобы он спокойно принял ее покровительство. Он не был обделен интуицией и понял, что для него это шанс.

Они договорились пообедать в ресторане «Глория», в очаровательном районе старого Таллина, и спокойно все обсудить. Вход в ресторан был похож на вырубленную в покрытой мхом каменной стене таинственную пещеру. Внутри было прохладно, тихо и не составляло трудов найти уютный закуток, где можно поговорить. Держался барон великолепно и Муру не утомил. С грустной, иногда чуть лукавой улыбкой он рассказал ей о своей жизни. Он получил прекрасное начальное военное образование в империи царя и мог рассчитывать на хорошее будущее. В России остзейских баронов ценили, и они нередко дорастали до начальника департамента, а то и до министра. Россию он по-прежнему любит, но с большевиками у него ничего общего быть не может. А маленькая Эстония для него просто ловушка. В Европе ему министром не стать, но все-таки это большой мир, это свобода, это люди, с которыми он может говорить по-русски или по-немецки, на равных, не скрывая собственных мыслей. Насчет глубины своих мыслей он не обольщался, но все же, все же… А если ему удастся приехать в тот же Берлин не холостым мальчишкой, но солидным, семейным человеком, да еще со средствами… Пусть поначалу они будут скромными, он знает, как их увеличить. Голова на плечах у него, слава богу, есть.

Мура не до конца этому поверила, но вместе с тем увидела, что это славный и в чем-то даже милый человек. Растерян, потерян? Господи, а по чьей судьбе не прошлись колесами все эти войны и революции? Даже если бы он оказался штабс-капитаном в какой-нибудь Сызрани, это была бы судьба. Он не стрелял бы в себя, скорее, он стрелялся бы от скуки с каким-нибудь поручиком Краузе или майором Дымовым, пил, кутил, водил свою роту на парад, но это была бы жизнь. А теперь Берлин? Мура Берлин не слишком любила, но все же не Сызрань. А вдруг у него получится? И внезапно она поняла, что действительно может помочь этому человеку. А его титул поможет ей. А эстонский паспорт сделает ее настоящей европейкой. Или европеянкой, как выражаются некоторые русские поэты. Европе́янкой нежной. Да, звучит.

Решения она умела принимать быстро и окончательно.

Не прошло и недели, как Мура получила письмо от Петра Крючкова. Пе-пе-крю писал ей, что Горького очень беспокоит ее, Муры, положение. Алексея Максимовича терзает мысль, что Муру преследуют в Эстонии за дружбу с ним, Горьким. И что он дал Крючкову распоряжение выслать ей приличную сумму денег. «Как вовремя», — прошептала Мура.

А еще через два дня банк Эстонии сообщил Муре, что на ее имя пришла тысяча долларов.

— Ого! — воскликнула Мура.

Она тут же разделила деньги на три части — Мисси, Николаю и себе. Молодой барон Будберг осознал наконец, что он не зря женится на этой женщине. Ей явно сопутствует удача. Может, и ему повезет? Он ходил по Таллинну окрыленный, насвистывал «Боже, царя храни» и хлопотал о визе и билете в Берлин.

Когда еще через месяц пришла вторая тысяча долларов, Мура почувствовала себя богачкой. Она вновь примерно треть суммы отдала Мисси, треть — своему новому мужу (который с трудом скрыл свой восторг) и тут вспомнила про ювелира. Она схватила сумочку и поспешила на ратушную площадь, в уже знакомый ей узкий проход. Дверь каморки была закрыта. Она постучалась, но никто не откликнулся.

— Вы напрасно стучите, — раздался голос. — Его нет и не будет.

Она оглянулась. В десяти шагах на низком своем табурете сидел холодный сапожник.

— Сегодня не будет. А завтра?

— Его не будет никогда.

— Откуда вы знаете? — спросила Мура и подошла к сапожнику.

— Ну, мне в моей позиции такие вещи знать полагается, — усмехнулся сапожник. — Иногда он чистил у меня свои штиблеты. Все, лавочка закрылась.

— Неужто? — сказала Мура. — И почему вдруг?

— Третьего дня его хотели ограбить. Или убить.

— Что вы говорите?

— Двое. Они вышли вон оттуда. А он шел навстречу и широко улыбался. Мне кажется, эта улыбка их смутила. Но револьверы они достали.

— И что? — невольно холодея, спросила Мура.

— Он оказался проворнее. И стрелял быстрее.

— Вот как, — сказала Мура.

— Одного он лишь задел, второго ранил тяжело. Первый подхватил товарища, и они, ковыляя, скрылись.

— А ювелир?

— Он собрался быстро. Вышел с саквояжем, запер дверь. Сказал мне «Прощай, отец» и подмигнул.

— Понятно, — сказала Мура. Порывшись в сумочке, она достала пять долларов и протянула сапожнику: — Это вам.

У сапожника округлились глаза.

— Спасибо, мадам, — свистящим шепотом сказал он.

А Мура так и не узнала, что в лице ювелира Исаева она общалась с видным советским чекистом по имени Яков Блюмкин.

Чувства германской расы

Зыбкий союз между германскими коммунистами и так называемой Рабочей партией мог возникнуть еще в начале 20-х. Ведь и те и другие — за рабочих! Впрочем, уже тогда подобный союз показался бы мутным и странным. Тем не менее, когда в феврале 1920 года Адольф Гитлер, выступая в Мюнхене, в пивном зале Хофбройхаус, огласил программу Немецкой рабочей партии, многие ее положения видный немецкий коммунист Эрнст Тельман оценил высоко и готов был разделить. В какой-то из дней выписки из этой программы принес ему приятель Вилли Леман, который работал в полиции, в коммунистах не состоял, но немного им сочувствовал, что не мешало ему заглядывать на заседания и других партий. Они уселись и принялись читать: