Фантомный бес - [4]

— Молодой человек, — доносится сварливый голос директора, — вы опять за свое?

В Саровской пу́стыни

Тишина. Тенистые аллеи. Иной раз блеснет сквозь листву золото купола. Обогреет на минуту сердце, а в следующий миг вновь бросит в ледяной холод и дрожь.

«Душа боится сгореть — ужасается жгучестью огневицы, или же бунтует, обращаясь ко злу. Музыка мечется в попытках преодолеть муку… И в миг подъема ближе всего она к прозрению запредельного добра. Впрочем, зло тоже запредельно. Двойственность запредельного — это двойственность музыкального отражения. Музыка — последняя оболочка. Преддверие Храма… Вокруг Святыни роится мерзкая туча, скопище темных сил. Недаром на соборе Парижской Богоматери изображены демоны. И все же музыкой, именно ею приглашаются, призываются силы Небесные. Впрочем, как и силы темные. Всякая магия — музыкальна. Невольно возникает обманная мысль о равноправии добра и зла, о равенстве черта и Бога, о двух творцах мира. О, как психологически ясно выливаются отсюда секты… все эти альбигойцы, манихеи, богомилы…»

Молодой поэт Бугаев-Белый медленно бредет по аллее и шепчет: Война Красного и Белого. Это будет страшная война. Война Тьмы и Христа. Но она неизбежна.

Однако же как упоительно, как тихо в монастыре».

Последнюю фразу он повторил вслух, почти прокричал монаху, который незаметно возник на повороте пустынной аллеи.

Чернобородый красавец-монах, стройный, совсем еще не старый, поднял на него глаза — глубокие, суровые, умные.

— Нет, — сказал он, — не упоительно. И не тихо. Даже и не думайте такого. Это трудное место. Монастырь наш — великое поле брани.

— Брани? — Поэта словно ток пронзил. — Простите. Я сморозил глупость. Отлично вас понимаю. Чем святее и чище место, тем сильнее его одолевают бесы. Ведь это вы имели в виду?

— И это тоже.

— Бесы. Дьявольские силы. Тучами сгущаются над нами. Думаете, я не знаю? Думаете, не вижу?

— Монастыри, особенно старые, с накопленным опытом святости — первое, на что они накинутся. Невидимые сражения уже идут.

— Вы сказали — идут?

— О, еще как! И бесы уже собрали свои полчища.

— Место великой брани. Великого боя. Хорошо сказано. — Глаза Бориса Бугаева тоже посуровели.

— Скажу тебе больше, сын мой. Святая Русь движется к своему распятию. Но не как у Сына Божия, который за чужие грехи, нет. Тут накоплены горы грехов собственных, поэтому очищающая кровавая купель неизбежна.

— Даже так? — осторожно спросил Бугаев.

— Так. И сил противиться этому у нас нет. Ни у кого нет. Впрочем, нет и желания. Оглянитесь. Сильного и чистого желания — его нет.

— Что же остается?

— Нам — молитва. Вам — даже и не скажу точно. Молитесь, если можете.

В глазах монаха блеснул печальный свет.

— Вот как, — прошептал Бугаев. Лицо его потемнело.

— Покоя ищешь, сын мой? — спросил монах и неожиданно легко улыбнулся. — В душе смута? Понимаю. Но не надо копить в душе грозу. Смотрите в сторону света.

Бугаев улыбнулся навстречу и дернул плечами, слово сбросил груз.

— Вам знакомо такое имя — Кюри? — неожиданно повернул он разговор.

— Как вы сказали? Кюре?

— Нет, — на это раз он улыбнулся шире, — священники тут ни при чем. Именно Кюри. Это фамилия супругов, которые открыли лучи радия. Во Франции. Не слыхали? Пьер и Мария.

— Нет, сын мой, сие мне неведомо.

— Они почти волшебники. Лучи вырываются из глубин атома. А они ловят их фотопластинкой. Открывают новые элементы. Можете представить себе такое?

— Не могу. — Какая-то иная, раздумчивая улыбка тронула губы монаха. Она терялась в бороде и усах, а все же была заметна. — Да и не слишком хочу. Суета все это.

— А вот научный мир в восторге. Супругам присудили весьма почетную премию. Все радостно кричат об этом. А вот мне почему-то страшно. Я вижу… Сначала черные тени. А потом внезапно — такие бездны огня оттуда, такие всполохи… Все горит, все трещит, угли пламенеют — словно в адовой топке…

— Господь с тобою, — монах перекрестил его. — Сны такие? Или натворил чего? Да нет, не похоже. Сам ты — светлый. Вижу. Однако уже и нагрешить успел. Тоже вижу. Подумай. Возьми себя в руки. Страшиться не надо, сын мой. Господь решит как надо. Что нам суждено, то и будет. А ты молись… Именем Иисусовым поражай злые внушения демонов, ибо ни на Небе, ни на земле не найдешь более крепкого оружия.

— Ах, мне бы вашу веру, святой отец.

Почему музыка — это главное на свете? Да потому что она вся — волнение, движение и возврат. А Вселенная? Она тоже — волнение, движение и возврат. А человек? Да то же самое… Вот и Ницше это понимал… Дух музыки… трагедия… Что бы ни случилось с нами, мы вернемся. Струна дребезжит? Или барабан долдонит? Мы обязательно вернемся. Разве не из чудных древних текстов, не из таинственной, замкнутой на себя троицы — бытия, небытия и снова бытия — музыкальный мотив вечного возврата? Круговорот всего сущего… Это и нам знак! Чтобы ни стряслось, мы вернемся. Долдонит бебень барабана.

Он остановился с придушенным стоном, зажал ладонями уши.

У самых ворот он замедлил шаг и обернулся. Купола главного храма на фоне пламенеющего неба выглядели величественно. Но он смотрел выше, туда, где огонь сливался с навалившимся сверху темно-синим драконом, а губы его сами собой зашевелились в рваном ритме: Мир рвался в опытах Кюри… И атом рвался — бомба, бомба… На электронные струи… Ужель возможна гекатомба? Но верю: ныне очертили эмблемы вещей глубины, мифологические были, теологические сны… сплетаясь в вязи аллегорий: фантомный бес, атомный вес, горюче вспыхнувшие зори и символов дремучий лес… неясных образов законы, огромных космосов волна… Ужели позади весна? Ужель обрушились все склоны? Что ж, взрывы, полные игры, таят неведомые вихри… прокол… гигантские миры в атомных силах не утихли… А мысль, как динамит, летит — смелей, напористей и прытче… Что, опыт новый? Мир взлетит! — сказал, взрываясь, Фридрих Ницше… И мы готовы повторить про взлеты, взрывы и порывы, про тени наклоненной ивы… провалы темные души, томление в лесной тиши, где сетки символов извивы… Да, мы готовы повторить, но… утеряли эту нить.