Фантомный бес - [2]

«Звон дивеевских колоколов — сладкий, призывный. Кругом такая радость, золото и вино, а мы — неужели мы не созданы восхищаться. Неужели мы не оценим жизни?.. О, как бы я хотел вырвать кусок холодного закатного золота — застывшего, как леденец, чтоб растопить его своим восторгом. Пусть струится оно — расплавленное, — пусть оно греет плечи нежной задумчивостью… Прости меня за эти безумные слова… Мне все труднее быть внешним… В мою тему входит один мотив ужаса, который я должен преодолеть, иначе он погубит меня. Детство мое выросло из ужаса. Когда я еще не осознавал себя, я уже сознавал, помнил свои сны. Это все были Химеры. Я стоял в голубых пространствах… Лепестки сплетались в один шатер — бело-розовый, озаренный голубым лучом месяца… И я думал, что это — храм. Взвилась пепельная ракета и рассыпалась пеплом… И открылся лабиринт. И помчался бычий лик Минотавра. Тут я понял, что роковая тема ужаса, всю жизнь змеившаяся вокруг меня, но не смевшая вступить в бой, теперь ринулась на меня. Мне предстоит или умереть, или убить Минотавра. Ужас еще не вселился в мир, но… но уже на многие Лики падает тень… Демон или ангел?»

Душа поэта раздваивалась, он метался от края к краю. Мысли о новейшей физике, подбирающейся к страшной, смертельной тайне, неожиданно врывались в его сознание, чувствительное до дрожи и боли. Он шел, не разбирая дороги, и бормотал: «Соединяет разум мой законы Бойля, Ван-дер-Вальса со снами веющего вальса, с богами зреющими тьмой». А вслед за тем сами собой сложились другие строки: «Бегут года, летят планеты, вонзаясь в холод ледяной. Завороженный маг, во сне ты повис над страшной пустотой. Не раз — не раз, сражаясь с Богом, десницей ввысь грозил — о пусть — в изгибе уст безумном, строгом я узнаю немую грусть…» Ночью, в гостиничной комнатке, больше похожей на келью, он записывает:

В небесное стекло

С размаху свой пустил железный молот…

И молот грянул тяжело.

Казалось мне — небесный свод расколот…

«Небесный свод расколот». Эти строки он послал Блоку в Питер. Тот ответил немедленно:

«Милый дорогой друг Борис Николаевич. Твое письмо поразило меня сразу же… Лик безумия, сошедший в мир, — и притом нашего нынешнего безумия — грозил и прежде. Но знаешь ли? Он разрешит грозу и освежит. Я спал и видел холодные сны… Мы поняли слишком много — и потому перестали понимать. Я не добросил молота — но небесный свод сам раскололся. И я вижу, как с одного конца ныряет и расползается муравейник расплющенных сжатым воздухом… сваренных заживо… закрученных неостановленной машиной — а с другой — нашей воли, свободы, просторов. И так везде — расколотость, фальшивая для себя самого двуличность, за которую я бы отомстил, если бы был титаном, а теперь только заглажу ее… Как видишь, я пишу несвязно».

Может быть, и несвязно, но как выразительно. И с каким страшным предчувствием о «сваренных заживо».

К тому, чтобы писать под псевдонимом, молодого Борю Бугаева склонил его старший друг Михаил Сергеевич Соловьев, литератор, умный собеседник, издатель сочинений своего прославленного брата, философа Владимира Сергеевича. Начинающий поэт Борис живет неподалеку от Михал Сергеича и часто заглядывает к нему в гости. Говорит он много, горячо, порою путано. Михаил Сергеевич слушает его внимательно и серьезно.

«Белый цвет — символ богочеловечества. Сверкнувший белый луч мистического солнца — необходимое условие для обретения божественного ви́дения… Но как непросто к нему пробиться, — голубоглазый, светловолосый юноша танцующей, прыгающей походкой носился по комнате. — Цвет ужаса — черный. Ужас, воплощенный в бытие, — это серое. Серая пыль — ужас, путь во мрак. Мрак этот воистину мрачен, ибо слой серой пыли так толст, что сияние белизны, мерцающее на горизонте, пробиться не в состоянии. И только ритм тут может спасти».

— Ритм? — спрашивает Михаил Сергеевич. Он удивленно поворачивается в кресле, и его пенсне на мгновение вспыхивает.

«Да, ритм. Повтор. Возврат. Как в музыке — вечная погоня за новым образом и вечное возвращение. А на деле — сведение всякого образа к точке, к дыре. Дыра черна, это прокол в пространстве, это мистический провал. Сквозь черный этот колодезь старый образ мира проходит — через музыку — в новый. И — возвращается свет. Трудный, мучительный путь от вечно черного — к белому, другим словом — к новому. Недаром в «Откровении» «новый» и «белый» почти синонимы».

— Поразительно! — шепчет Михаил Сергеевич. — Это не речь, мой юный друг, у вас это действительно музыка. Бесконечная музыка. Да такая, какой мы еще не слыхивали.

«Грехопадение — великая ошибка. Она случилась благодаря смешению огненно-красного с огненно-пурпурным, и отсюда срыв… Пурпур — тот огонь Отца, которым Христос сожжет землю и который для праведных будет восторгом, а для грешных — морем огненным. И смерть, и ад повержены в пучину огня. Белый цвет — это предвкушение Христова второго Пришествия. Но белое есть лишь нечто от Христа. Лишь часть, лишь намек… Белое — человекобожеское, но еще не богочеловеческое, утешение не Святым Духом, но однако же утешение… и оно светлое, оно белое».