Фантомная боль - [15]

И я еще раз рассказал ему все с начала и до конца.

— Ну-у, — промычал юноша, — перезвоните вечером, попозже.

— Может, вы скажете этому человеку, чтобы он сам мне перезвонил? — И я продиктовал свой номер телефона.

Довольно утомительно клянчить пакеты, передавать которые вы не просили. После этого я позвонил своей жене в Вену. Она сообщила, что все идет нормально. Большинство докладчиков скучные, но один психиатр из Рима рассказал что-то интересное. Вечером у них банкет, но она не собирается долго засиживаться.

— А как ты? — поинтересовалась она.

— Надумал написать новую книгу, «Письма моему трубочисту».

— Очень хорошо, — похвалила она, — пора тебе и вправду приняться за что-то новенькое.

— «Письма моему трубочисту», — повторил я, желая удостовериться, что она поняла мою шутку. Ведь не подумала же она, в самом деле, что я это всерьез? — Береги себя, — сказал я на прощанье и снова налил себе кальвадоса, однако после некоторых колебаний опять-таки вылил его в раковину. Но прежде чем это сделать, поднес рюмку к носу и хорошенько принюхался.

Ужиная в маленьком французском ресторанчике, куда ходят сплошь пожилые холостяки, я размышлял над «Письмами моему трубочисту». Возможно, моя жена права и это совсем неплохая идея. Вообще-то ей часто приходят в голову дельные мысли.

Как-то раз она мне сказала, что никто бы не удивился, очутись я с другими пациентами в клинике для душевнобольных, и что единственная причина, почему я до сих пор не там, это она — человек, с которым я всегда могу поговорить.

За годы, проведенные в дневном стационаре для душевнобольных, моя жена пришла к выводу, что случаев выздоровления не бывает. В лучшем случае удается помочь пациенту разобраться со своими проблемами, но малейший срыв тут же может вызвать рецидив болезни. Так, например, одного пациента, дела которого, казалось бы, уже шли на поправку, как-то раз поздно вечером обнаружили бегущим голым по Голландскому туннелю. Его задержала полиция и доставила в больницу. Признаться, я тоже по вечерам иногда разгуливаю голым по дому, но все же есть разница между Голландским туннелем и собственным домом.

— Выздоровление — это иллюзия, — произнесла моя жена однажды утром, дожидаясь своего капуччино.

Мы с ней часто по утрам вместе выходили из дома и шли в кофейню, там я садился и сразу же разворачивал газету. Она тем временем заказывала два капуччино в пластиковых стаканчиках и брала их с собой к психам.

Я всегда просыпался первым, потому что моя жена никогда не реагировала на будильник.

Я давал ей еще четверть часа поспать, а сам тем временем читал письма, на которые в то утро собирался ответить. Затем я тряс ее за плечи со словами:

— Психи кричат «Просыпайся!», эхом разносится их призывный клич — ты им нужна!

От этого она и в самом деле просыпалась.

— Если выздоровление — это иллюзия, — сказал я (она все так же стояла возле стойки в ожидании своего капуччино), — то единственная серьезная проблема — это то, что они появились на свет.

— Да, — сказала она, — для тебя это серьезная проблема.

* * *

Три года своей жизни я провел в ночном магазине. Дошло до того, что из дома я шел прямо в ночной магазин, а из ночного магазина — прямо домой. Иногда я пытался заглянуть по дороге в кафе, или в кино, или к кому-нибудь в гости, но чаще одной попыткой все дело и ограничивалось.

Когда мне стали сниться цены на рыбные палочки в тесте и на салат из лососины, на овощную запеканку и на соте, я понял, что настало время что-то менять в своей жизни. Только я не знал, как это сделать. Я забрался на дерево и теперь никак не мог решиться с него слезть. Сидя на верхушке дерева, я поглядывал на других людей и время от времени что-то разогревал. Позвать кого-нибудь на помощь казалось мне неприличным. Поэтому я делал вид, что мне очень даже нравится сидеть на дереве, словно это и было моим главным занятием в жизни.

* * *

За ужином в маленьком французском ресторанчике я читал журнал. Во внутреннем кармане у меня лежало не меньше двадцати лотерейных билетиков, но я решил их приберечь, чтобы было чем заняться после кофе.

Пациентов моей жены называли клиентами, им платили даже небольшие деньги за то, что они посещают дневной стационар: от этого им казалось, будто они ходят на работу. Я задумал пьесу, в которой виртуозно обыгрывается сходство между дневным стационаром для душевнобольных и некой фирмой. Я поделился этой мыслью со своей женой, но она сказала:

— Ты не мог хотя бы какое-то время ничего виртуозно не обыгрывать?

Еще я задумал написать рассказ о мужчине, влюбленном в своего психиатра и поэтому притворяющемся шизофреником. Он так классно изображает свой недуг, что ему все верят. Даже самые именитые доктора. И тогда ему приходит в голову: «Раз уж мне все верят, придется продолжать ломать эту комедию».

За кофе и кальвадосом (как человек дисциплинированный, я выпил всего полрюмки) я разговорился с одним типом в очках с единственной дужкой. Он приходил сюда почти каждый день и рассказывал о политическом кризисе. Я ограничился ролью слушателя — обычно я так и поступаю, если речь заходит о политике, — и это был правильный ход. Тип в очках дожил до того возраста, когда окружающих можно вынести только при условии, что они вас слушают.