Фантастические поэмы и сказки - [26]

Шрифт
Интервал

             около Сены
также излучаются стены.
      И с огромным лучом
               у Ориноко
встретилось оконное
                окское
                   око.
        И из Белостока
      тянулся чокаться
     с окским товарищем
      бокал белостоковца.
            За океан
          лучи доползали.
  («Это — Нью-Елка!» —
        дети сказали.)
       Гости — вокруг стола.
       Глазами — к хозяину.
              Замерли.
Дед-звездочет (голова не стара)
         рассказывает,
      время развязывает,
        годы раскладывает,
глазами орлиными годы разглядывает,
          и по гостиной проносится вихрь
               давних
           тридцатых
          и сороковых.
                   Дед
      посмотрел на часы:
   на циферблате ночном
      половина двенадцатого.
            — Внуки!
        Бокалы в руки!
             Начнем.
  Первый тост за Двадцатый,
          за наши бои и осады,
за простого штыка граненую сталь!
             Наполняйте
            граненый хрусталь.
              Теперь
никто не нуждается в термине, —
          «жизнь»
       у нас называется
         жизнью,
          «время»
      у нас называется
          временем.
      А то, что оно
            давно —
      коммунизм,
это само собой разумеется,
            это имеется.
       Почему же влажнеют глаза,
как от гари на дымном пожарище?
          Товарищи!
Вспомним окопное «За!..» —
          крик атак,
    восклицанье бойцов,
       бежавших на танк.
             Это
            «За
        коммунизм!»
     в сорок давнем году
      обучало ребят,
      добывало руду,
      приводило к присяге,
       учило труду
 и в солдатском ряду
багровело на фланге.
            Боевое,
         огромное,
        громкое
  «За коммунизм!» —
     чтобы наши глаза
      не слезились от горя,
не слепли в чаду мастерских,
     не выцветали от газа,
     не опухали от голода,
            чтобы вовеки
              ни глаза
не было болью исколото.
            В годах
сороковых и пятидесятых
        были не все чудеса,
 что на елке сегодня висят.
Полстолетья и больше назад
         мы смотрели на вещи
              другие —
        защитные, серые.
Мы гордились изделиями
     тяжелой металлургии
          и артиллерии.
И тогда б я повесил на ель
        не планету,
  а вещь вороненую эту.
        Незнакома?
     Не знаете, что?
      Нет, не флейта.
          Она не поет.
     Это просто ручной пулемет.
Тот, с которым я шел по дороге
        в дни тревоги,
за кустом устанавливал на треноге.
         Если были стихи —
         мы любили
      не трельные хоры лесные,
а скорострельные и скоростные.
       Я повесил на ель бы
            наши мишени,
    пробитые в стрельбы.
      Я украсил бы ветки
          пробами сталей
           не шведских,
       а чисто советских
     для важных деталей —
для ствола, для замка, для бойка.
        И тетрадки ребят
        оружейных училищ,
      ставших впервые
      к жужжанью станка.
          Я украсил бы ветки
сумками военных врачей
с их ланцетами, шилами, пилами,
          что над нами,
    под гул орудийных ночей,
наклонялись и оперировали
в надетых на шубы халатах.
          В тех палатах
лежал гигроскопический снег,
        жег стерильный мороз
и ветер — отточенно-острый.
         И спокойные сестры
              зимних берез…
           Я принес бы —
        верните на фронт! —
        раненых просьбы.
        Я б на елку принес
      комсомольский билет
бойца наших пасмурных лет,
    его гимнастерку и лыжи.
        А в билете записка.
        Взгляните поближе,
    прочтите, не скомкав:
«Если буду убит — записку мою
прошу сохранить для потомков
             как письмо
       от отдавшего Жизнь
               за вас
           человека.
     И прочтите за час
           до Нового Века…»
     Не уроните ни буквы,
       ни слова не скомкайте,
             смотрите:
           явилось само,
вас нашло в этой комнате
       фронтовое письмо
           комсомольца.
           К вам дошло —
          не хранимое сейфом,
не прикрытое музейным стеклом.
              Шло оно,
недоступное тленью и порче
         и пытке любой
      из билета в билет,
      из сердца в сердце,
       из почерка в почерк,
          из боя в бой.
За перевалы шестидесяти
      льдинами выросших лет
      посмотрите и выясните!
             чей это след?
Он, как будто от ржавчины, рыж…
             Рельсы лыж
          все длинней и видней…
           Вот
       широкая лапами ель
        снег развесила, как полотно,
и платком из снежинок закрылась по брови
            А под ней —
       человек и пятно
            на сугробе.
     Снег на шапку нарос.
      Руку ломит мороз.
    Щеки жжет от ветра.
           Он ждет ответа.
        Может, это будущий тот,
кто, как колокол, бьющейся грудью
           упадет
       на стреляющий дот —
      к коммунизму дойти
   нам мешающему орудью
              рот
            закрыть?
        Может, будущий тот,
освещенный тончайшей полоской
          рассвета,
      полстолетия ждет
от людей коммунизма ответа?
           В лучах,
        новогоднего света,
        на дедову речь
внук подымает бокал выше плеч:
            — От имени всех
людей Двадцать первого века…
         Далекий товарищ,

Еще от автора Семён Исаакович Кирсанов
Эти летние дожди...

«Про Кирсанова была такая эпиграмма: „У Кирсанова три качества: трюкачество, трюкачество и еще раз трюкачество“. Эпиграмма хлесткая и частично правильная, но в ней забывается и четвертое качество Кирсанова — его несомненная талантливость. Его поиски стихотворной формы, ассонансные способы рифмовки были впоследствии развиты поэтами, пришедшими в 50-60-е, а затем и другими поэтами, помоложе. Поэтика Кирсанова циркового происхождения — это вольтижировка, жонгляж, фейерверк; Он называл себя „садовником садов языка“ и „циркачом стиха“.


Гражданская лирика и поэмы

В третий том Собрания сочинений Семена Кирсанова вошли его гражданские лирические стихи и поэмы, написанные в 1923–1970 годах.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые следуют в хронологическом порядке.


Искания

«Мое неизбранное» – могла бы называться эта книга. Но если бы она так называлась – это объясняло бы только судьбу собранных в ней вещей. И верно: публикуемые здесь стихотворения и поэмы либо изданы были один раз, либо печатаются впервые, хотя написаны давно. Почему? Да главным образом потому, что меня всегда увлекало желание быть на гребне событий, и пропуск в «избранное» получали вещи, которые мне казались наиболее своевременными. Но часто и потому, что поиски нового слова в поэзии считались в некие годы не к лицу поэту.


Лирические произведения

В первый том собрания сочинений старейшего советского поэта С. И. Кирсанова вошли его лирические произведения — стихотворения и поэмы, — написанные в 1923–1972 годах.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые расположены в хронологическом порядке.Для настоящего издания автор заново просмотрел тексты своих произведений.Тому предпослана вступительная статья о поэзии Семена Кирсанова, написанная литературоведом И. Гринбергом.


Последний современник

Фантастическая поэма «Последний современник» Семена Кирсанова написана в 1928-1929 гг. и была издана лишь единожды – в 1930 году. Обложка А. Родченко.https://ruslit.traumlibrary.net.


Поэтические поиски и произведения последних лет

В четвертый том Собрания сочинений Семена Кирсанова (1906–1972) вошли его ранние стихи, а также произведения, написанные в последние годы жизни поэта.Том состоит из стихотворных циклов и поэм, которые следуют в хронологическом порядке.