Фантастическая проза. Том 1. Монах на краю Земли - [26]

— Случилось что-нибудь? — спросил Баймиров, сомневаясь, что в этом чужом и непонятном ему мире он сможет чем-то помочь пришельцу. В этом мире себе и родственникам помочь невозможно было, чужой, совсем чужой стал мир!

— Друг у меня там сидит, — печально сказал зеленокожий и отставил в сторону бокал с чаем. — Он в горах цветы собирал, ну, его местные и прихватили. Сначала по горам таскали, а потом старику, что в горном ауле живет, отдали. Вдруг родственники найдутся, и старику с выкупом повезет. Вот она, ваша свобода. Свобода в клетки сажать и торговать людьми, словно вы все рабовладельцы! — и заискивающе добавил: — Ты бы поговорил там, Салауддин, насчет него.

Он подумал немного и добавил:

— Хочешь, мы тебя прямо на место подбросим? Тут ведь недалеко, всего полчаса лету.

Может быть, оно и так, но Салауддин Баймиров считал, что поездом будет надежнее.

8

Поезд из Царицына в Чечню едет долго.

Можно ехать через Ростовскую область и Ставропольский край. Но там в воздухе витает запах смерти, люди злы и смотрят на национальность пассажира почти так же, как смотрели в свое время в южных штатах Северной Америки на цвет кожи. И с этим ничего нельзя поделать — война. Она накладывает свой отпечаток на происходящее вокруг. Однако можно было ехать и другим путем — через Астрахань и дальше через Черные земли и Ногайскую степь, а сойти в Гудермесе. Дальше Салауддин не загадывал. Поэтому и поехал так.

У Шахрата оказались в Царицыне свои тайные дела, и он с Салауддином не поехал. Что это за дела, Шахрат не рассказывал, а Салауддин не интересовался. Какое ему дело до занятий двоюродного брата? Он больше думал о совсем ином.

Странное дело, еще вчера люди жили бок о бок и не задумывались, нужно ли стрелять в своего соседа из автомата или резать его ножом. Однако стоило заговорить о свободе, как многим стало сразу же ясно, что надо стрелять. А еще лучше — резать. И люди сошли с ума. Салауддин не считал, что он очень умный, но все-таки мог сказать большим людям, которые сидели наверху и правили народом, что люди не скот, чтобы его резать просто так. Никто не стал бы резать корову или овцу, чтобы бросить ее у дороги. В отношении человека именно так и поступали, и это было непонятнее всего Салауддину: неужели борьба за свободу — это бесцельная резня?

Поэтому он с отчуждением смотрел на прибившихся к нему татарина и русского, которые угадали в нем горца. Татарина звали Азаматом, а русского Романом, и ехали они в Ичкерию, чтобы немного заработать на резне. Им сказали, что наемникам хорошо платят, а эти двое были из тех, кому все равно, кого и за что резать, лишь бы им за это платили. Мясники это были, а не люди. Известное дело, скот растить не хотят, а ходят по домам и зарабатывают тем, что режут чужую скотину, когда самим людям это делать до слез жалко.

Салауддин таких не любил, а потому хмуро смотрел, как будущие наемники пьют водку и распаляют свою храбрость разными хвастливыми рассказами из прошлого, в котором половина была придумана, а вторая половина сера и беспросветна, как жизнь свиньи в русском хлеву, которой отмерено от рождения до рождества.

Салауддину с ними сидеть надоело, и он ушел в вагон-ресторан.

Эльза, конечно, приготовила ему все в дорогу и сложила в сумку, с которой кто-то из сыновей ходил в школу. Но у любого мужчины должны быть деньги, чтобы позволить себе посидеть в вагоне ресторане, посмотреть на пассажиров и в окно, за которым тянутся лесополосы и бескрайние степи, где можно вырастить столько баранов, что их бы хватило всем — и тем, кто боролся за свободу, и тем, кто эту свободу от борцов защищал. Надо только положить автоматы и взять в руки топор и молоток, чтобы построить кошару. Но у борцов руки были заточены так, что только и могли держать автомат и бросать гранаты. Гвозди забивать они не умели, а если и брались за пилу, то только для того, чтобы распилить кого-нибудь из своих противников пополам.

Салауддин пил горьковатый и отдающий содой поездной чай. Продавцы для получения красивого цвета добавляли в заварку соды, а о том, как это будет вкусно пассажирам, совсем не думали. Салауддин терпеливо пил чай и думал, как он будет добираться до аула, но еще больше он думал, о чем ему говорить с отцом, который живет в разоренной Чечне, в то время как он, Салауддин, живет в благополучной России.

И еще он думал о том, что дорога всегда сопряжена с неприятностями, а он пока, слава Аллаху, едет хорошо, если не считать пьяных попутчиков, которые уже называли Салауддина кунаком, век бы ему таких друзей в этой жизни не видеть, а в той не встречаться!

И все-таки он был прав: дороги без неприятностей не бывает.

В тамбуре его остановили два милицейских сержанта в серых несвежих рубашках и, дыша на Салауддина водочным перегаром, потребовали у него документы. Один из милиционеров был нахрапист, невысок и постоянно вытирал ладонью реденькие рыжие усы, словно к ним что-то прилипло. На задержанного Салауддина он смотрел с радостным удивлением, словно умирал от скуки и неожиданно нашел себе развлечение. Второй милиционер был высок, худ и черняв. На правом бицепсе — там, где кончался короткий рукав серой рубашки, синела округлая татуировка, разглядывать которую Салауддин посчитал неприличным.