Фанфан-Капкан - [3]

Мужик, кряхтя, вылез из карбаса, побрел к нам, широко расставляя обутые в бродни ноги.

— Здорово, робяты, вы откуль здесь?

Был он невысок ростом, сухощав, хотя видно, что жилист и крепок, как корень молодой елки. Лицо рябоватое, красное, обветренное. Сквозь красноту проступали крупные веснушки. На голове, прикрывая светло-рыжие всклокоченные редкие волосы, скособочился выцветший берет, который когда-то был, вероятнее всего, синего цвета.

— Феофан Павловский, он же — Фан-Капкан, — отрекомендовался он хрипло-простуженным басом и протянул огромную растопыренную лапищу.

Познакомились. Серега скорехонько достал из рюкзака термос, крутанул крышку, плеснул чая. Феофан поднес к губам, привздохнул, задерживая дыхание, помедлил, обжигаясь и фыркая, выпил. Вдруг качнулся назад, отступил: его качало, видно, от усталости. Потом засобирался. Оказалось, что он шел на карбасе на Зацепину, тоню, которая была отсюда километрах в полуторах. Там у него стояли в море юнды — снасть на нерпу. Юнды надо было проверить. Мы взялись ему помочь, он ведь здорово устал.

— А-а, куда от вас денесся, горожане, — снисходительно согласился Феофан, — ладно, все веселее.

Мы взялись за весла.

Юнды проверяли вместе. Феофан выпутал из сеток две нерпы. Пока мы шли к Зацепине, он немного отдохнул, был теперь резв и горяч. Крепко крыл нас, сидевших за веслами, когда «тряс» юнды, за наше неуменье. Но чувствовалось, что ругал не по злобе, а так, от живого нрава, от хорошего настроения, от удовольствия заниматься любимым делом, от возможности поговорить.

На берегу, на самой кромке воды перед избой Феофан ошкерил тюленей. Удивительны были его движения: плавные, точные, безошибочные. Тушки оставил на заплестке, объяснил: придет медведь, утянет в лес.

— Какой такой медведь? — изумились мы.

Феофан поднял голову, засмеялся, обнажив редкие, желтоватые, крупные зубы.

— Да он тут каждую ночь, поди как родной уж стал. Я его Васей зову. Ничего, не мешат, — махнул он рукой, — тут костьми не хрумчит, в кусты утягат. Хошь, поглядите, вон в кустах, там костей, как грязи.

Нам в те кусты идти не захотелось. Неуютно стало даже от одной мысли, что пришлось бы туда идти. Лапищи медвежьи на песке отпечатались, как блины. А по краям когти, как крючья… Жуть, честное слово.

— Робяты, — сказал Феофан, — давай ушки затаганим из рыбки царской. Не могу ж я гостей отпустить без ухи, а, робяты?

Мы не возражали. Кто будет кочевряжиться, когда предлагается семужья уха. Кроме того, Феофан нам понравился: уверенный, радушный мужик, с таким приятно посидеть, пообщаться.

За рыбой пошел он не в губу, а куда-то мимо нее, в кусты, к ручью. Что-то у него там, видимо, было: тайник, погреб? Но дело не наше: тут хозяин Феофан. Вернулся скоро, с большим розовым куском какого-то мяса, похожего на звериное. Это и была семга.

Я вызвался сварить уху, но Феофан не дал, главную работу сделал сам, а мы были на подхвате: вода, дрова, поддержание костра. Феофан командовал. Мне было доверено лишь сварить чай.

Уха была удивительна, что тут скажешь. Мы с Серегой хлебали и шумно ее нахваливали, хотелось, чтобы Феофану было приятно. Вытаскивали ложками душистое крутое семужье мясо, рот обволакивал сладковатый, нежный аромат. Феофан дул в большую деревянную ложку, громко фыркал. Глубокие морщины, высеченные на его некрасивом лице солеными, морскими ветрами, почти что разгладились, глаза замаслились, блаженно прищурились, как у сытого кота, лицо стало добрым, умиротворенным.

— А не скучно одному, Фан?

— Да быват, что и заскучашь… А коли разобраться, тут лучше, больше воли.

— В деревне меньше разве? — засомневались мы.

Феофан, видно, наевшись, молча постучал ложкой по комелю бревна, достал сигарету, прикурил от уголька, пыхнул дымом:

— Там, брат, такие рожи имеются, век бы не видеть.

Что-то волновало его, осталось в деревне что-то тревожащее, не дающее отрешиться даже здесь, в тишине и уединении.

— Будто бы уж такие страшные рожи-то?

— Да не, надоели просто, спасу нету.

Он поморщился, правая щека дернулась, будто заломил вдруг нерв в больном зубе.

Чай получился крепковатый, темно-коричневый: его заваривал Феофан. Пришлось положить побольше сахару.

— А Капкан — это фамилия такая или прозвище?

Феофан заерзал на бревнышке, толстые его губы расплылись в смущенной улыбке:

— Ну какая ж фамилия, фамилия Павловский. Кличка, конечно.

— Странная только.

— Было дело…

Феофан попивал чаек медленно, смачно прищелкивал языком. Настроение у него, видно по всему, было неплохое.

— Расскажите, Феофан Александрович, — запросили мы разом.

Павловский отставил недопитый чай, полез за сигаретой, глубоко затянулся, прищурился. В щелочках глаз заискрила то ли лукавина, то ли радость.

— Кино «Фанфан-Тюльпан» видели?

— Видели! — ответили мы в один голос.

— Ну вот после этого кино меня в деревне все и звали Фанфан-Тюльпан. К-ха… Но это только первое время, какой из меня тюльпан… Переменили кликуху на Капкан.

— А капкан-то при чем? Почему именно капкан?

Феофан помолчал, создал паузу. Мол, не все сразу, робяты… Поковырял ногой песок.

— Капкан я поставил, вот и прозвали.

— На кого? На медведя? Росомаху?