Фальконер - [42]

В блаженной темноте Фаррагат достал проволоку, рулон туалетной бумаги и начал собирать радио. До чего красивой показалась ему эта проволока — тонкая, чистая, золотистая ниточка, связь с миром живых людей, откуда до него периодически доносились людские крики и звуки борьбы не на жизнь, а на смерть. Вот и сейчас Фаррагат опять услышал эти страшные звуки, но решил, что все дело в его больном воображении, и целиком сосредоточился на изготовлении чудесного прибора из бумаги и проволоки — связующего звена, нити, блестящей пряжки между двумя мирами. Когда все было готово, Фаррагат радостно вздохнул, как удовлетворенный любовник, и пробормотал:

— Благодарю Тебя, о Господи!

Петух все еще скулил:

— Не спите, ребята. Не спите.

Фаррагат уснул.

Проснувшись, Фаррагат увидел, что в окно льется серый свет, а небо заволокло тучами: погода не изменилась. Наверное, скоро начнется нудный и долгий дождь, или разразится сильная гроза, или подует резкий северо-западный ветер — и тогда небо наконец расчистится. А еще он понял, что Чисхолм соврал. Тюрьма не была окружена войсками. Если бы под стенами расположились военные, Фаррагат услышал бы шум, почувствовал бы, как передвигается техника. Но ничего такого не произошло, и его охватило разочарование. Видимо, все войска перебросили к «Стене». Стояла невыносимая духота, и от Фаррагата воняло сильнее, чем вчера. И от Бампо тоже, и от Тенниса. Между прутьев торчал листок с объявлением, которое он перепечатал накануне. ЛУИЗА ПИЕРС СПИНГАРН, В ПАМЯТЬ О СВОЕМ ЛЮБИМОМ СЫНЕ ПИТЕРЕ… В семь утра раздался сигнал к завтраку. Дежурил Голдфарб.

— В очередь! — закричал он. — Я сказал, по очереди, на расстоянии десяти шагов друг от друга. В очередь.

Заключенные выстроились у двери, и, когда их впустили в столовую, Голдфарб проследил, чтобы все шли на расстоянии десяти шагов друг от друга. Скала забыл в камере слуховой аппарат и поэтому ничего не мог понять. Голдфарб кричал на него, орал прямо в ухо, показывал десять пальцев, но Скала только улыбался и продолжал семенить за Рэнсомом, ни отставая ни на шаг. Он боялся, что его бросят одного хоть на минуту. Голдфарб сдался. В туннеле по пути к столовой Фаррагат заметил на стенах вчерашние объявления: «Сотрудникам тюрьмы следует проявлять бдительность в присутствии заключенных. Чем больше бдительности, тем меньше беспорядков». Вдоль туннеля на равном расстоянии друг от друга стояли охранники в водонепроницаемых плащах, с дубинками и газовыми баллончиками. Лица у тех, кого Фаррагат успел разглядеть, были еще более изможденными, чем у заключенных. В столовой из динамиков доносилось: ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ ПРИКАЗАНО ЕСТЬ СТОЯ, НЕ СХОДЯ С МЕСТА. ВСЕМ ЗАКЛЮЧЕННЫМ ПРИКАЗАНО ЕСТЬ СТОЯ, НЕ СХОДЯ С МЕСТА. РАЗГОВАРИВАТЬ ЗАПРЕЩЕНО… На завтрак дали чай, остатки вчерашнего мяса и яйцо, сваренное вкрутую.

— Кофе нет, — сообщил заключенный на раздаче. — Ничего у них нет. Вчера вечером разносчик рассказал последние новости. У них по-прежнему двадцать восемь заложников. Требуют амнистии. Давай, проходи. Я тут стою уже двенадцать часов. Ноги, как ни странно, еще держат, но сам я просто умираю от усталости.

Фаррагат быстро съел мясо с яйцом, бросил поднос и ложку в грязную воду и вместе с остальными вернулся в блок Д. Щелк.

— Что кассир сказал своей кассе? — спросил Бампо.

— Не знаю.

— «Я рассчитываю на тебя», — вот что кассир сказал своей кассе.

Фаррагат бросился на койку — как человек, которого до предела измучили долгое тюремное заключение, спазмы желудка и сексуальное неудовлетворение. Он впился ногтями в голову, ожесточенно почесал бедра и грудь, издал глухой стон и прошептал Бампо:

— Бунт в «Стене». Двадцать восемь заложников. А сами требуют свободы и амнистии.

Фаррагат взвыл и задергался на постели, а потом уткнулся лицом в подушку, ощутив под ней еще недоделанное радио, которое, как он надеялся, было в относительной безопасности, потому что служащие тюрьмы напуганы до смерти и наверняка — он готов поклясться в этом — не станут устраивать в камерах обыск.

— Ты отличная касса, — проговорил Бампо. — А почему изюминка такая печальная?

— Потому что она — сушеная груша? — предположил Фаррагат.

— Нет. Потому что она — сильно нахмурившаяся виноградина, — объяснил Бампо.

— Прекратите разговаривать, — оборвал их Голдфарб.

Тут Фаррагат с ужасом понял, что не помнит, куда дел заточенную клавишу от печатной машинки, которой срезал проволоку. Если ее найдут, решат, что это самодельное оружие, и по отпечаткам пальцев выйдут на Фаррагата, дадут ему еще три года. Он постарался припомнить до мельчайших подробностей, что именно делал в кабинете Маршека: пересчитал цветы, послушал рассуждения Толедо о фунтах мяса, вернулся в кабинет и заточил клавишу. Потом срезал проволоку, сунул ее в штаны, но в спешке и суете совсем забыл, куда дел злополучную клавишу. Погасив свет, он неуклюже прошел по коридору и объяснил воображаемому охраннику, что у него разыгрался ревматизм из-за постоянных дождей. Фаррагат не переживал по поводу цветов и украденной проволоки — но вот клавиша вполне могла его выдать. Только вот где она? На полу возле одного из горшков, воткнута в землю или осталась на столе у Маршека? Клавиша, клавиша! Он никак не мог вспомнить. Зато отлично помнил, что Маршек должен вернуться в тюрьму только часам к четырем в понедельник, да, в понедельник, оставалось только выяснить, какой сегодня день. Медицинское обследование проводили вчера или позавчера, или, может, позапозавчера, когда Рогоносец стащил у Петуха Библию? Он не помнил. Тайни принял дежурство у Голдфарба и вслух зачитал объявление, которое начиналось с даты, и Фаррагат понял, что сегодня только суббота. Так что пока можно не волноваться из-за клавиши.